Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

То, что там, возле ямы и возле гроба, ей казалось до странности неотчётливым, посторонним, безличным, безóбразным, близость там, у гроба, чего не дано ей было почувствовать, здесь представилось вдруг по-свидригайловски зримо и просто. Та же «банька», только вагон, душный, тёмный, на экране фантомы, шевеление плоти бесплотной, пятна тел. Встань – уйди. Невозможность уйти. Не уйти. Это место её. Смерти, вечности образ.

– Умереть в один день.

Опять на лица смотрела, тех, кто ехали с нею, – а видела маски. Неживые. Всё неживое. Царство мёртвых.

Она.

Лишь сейчас поняла, что случилось, ощутила весь ужас того. Встать хотела, но ватные ноги…

Вот и всё. Вот и всё.

Пассажиры щурились на свету.

Они оживали потихонечку. Оказалось, поезд никуда не шёл. Он уже давно стоял, но в темноте никто не думал об этом. Елена Глебовна с трудом воспринимала, что вокруг неё происходит. Какое-то копошение, туда-сюда шатание, спотыкания о корзины и сумки в проходе, кашель, лиловое одеяло-занавес нижним краем забросили на перекладину, сидел, было видно, проводник, хозяин салона, на краю своей трёхместной постели и, поглаживая колени, объяснял отсюда невидимому кому-то, что случилось. А что-то случилось.

– Пока кран, пока что… связь опять же…

По-видимому, с полотном что-то.

– Так мы это долго будем? – услышала Елена Глебовна дребезжащий голос из-за спины. – Ещё мы в Латвии всё или нет? Это что, Резекне?

– Куда Резекне! Остров был.

Заспорили. Одни говорили, Остров, другие – Псков.

– Успокойтесь, – отозвался проводник. – До Пыталова не доехали.

– Во, застряли.

– Пыталово ещё.

– Маткин берег.

Елене Глебовне блаженный вспомнился – как он в Остров рвался, вот, если не спит, кто расстроился – мамка в Острове ждёт.

Появился другой проводник, он прошёл по всему составу, узнал что-то, теперь весело сообщал своему товарищу. Елена Глебовна прислушалась. Проводник околесицу нёс. Упал будто бы «Салют» на железнодорожное полотно.

– Какой «Салют»? – спросила непонятно кого.

Голос из-за спины пояснил:

– Станция космическая. Врут, врут, быть не может.

Пассажиров уже понесло.

– Слышь, «Салют» упал, говорят.

– А в газетах писали, он вчера упадёт.

– Говорят, что сегодня.

– Не «Салют», а «Союз».

– То корабль – «Союз», а «Салют» – станция.

– «Прогресс» – корабль.

– А «Салют» – станция.

– У нас што хош упадёт.

– Запускают…

Старичок, отоспавшийся во время сеанса, теперь, пробудясь, вполне здраво втолковывал:

– Дурни, дурни, что мелете. Потому что вы за событиями не следите. Ещё днём передали, я слышал, по радио, всё упало уже. Ещё утром. В Южной Америке. Не у нас. И весь мир знает.

И «Прогресс», и «Салют». Всё упало. Не мелите, не надо.

– Ошибаешься, дед, – подначивали старика. – У них в Южной Америке только «Прогресс» упал…

– А «Салют», он у нас…

– В Северной.

Елена Глебовна обернулась посмотреть, кто сказал «в Северной». Она понять не могла ничего. О чём говорили. Понимала, что дурни. Действительно, дурни. Дурни смеются.

Остальные – не дурни – все были угрюмы.

Знатоки порнографии, как и прежде, вели в том же духе со знанием дела беседу.

– Скажем, взять некрофилов.

– Извините, это только мужчины. Женщин нет.

– То есть как, женщин нет?

– Как? Никак. Им никак невозможно. Им, поверьте мне, ну никак невозможно.

В тамбур дверь открывалась и закрывалась – возня: проводник не пускал подвыпивших новеньких, пока не отряхнутся от снега. Мужички порезвились: поиграли в снежки, поспихнувши на насыпь друг дружку, теперь пришли посмотреть на шведок в Нью-Йорке.

Первый же с мороза пришедший, румяный, разгорячённый, объявил публике:

– «Союз» упал.

– Алёшка, – обозналась Елена Глебовна.

– Ничего. Скоро тронемся. Сказали, чинить кончают.

Устраивались.

Проводник одеяло опустил.

– Ну что сидим? Поехали!

Последнее вовсе не к поезду относилось – к очередному видеофильму. Свет погасили. На экране вновь появилось изображение: то да сё, да красивые девушки, ещё одетые. Им было тепло. Там было море. Елена Глебовна не видела ничего. Не слышала ни чаек, ни музыки. В глазах у неё стояли слёзы. Лёшка спрашивал: «Ты-то как?» Ей было жалко Лёшку, было жалко Алису, жалко себя. «Ну, теперь-то ты меня как, наконец, простила?» Елена Глебовна кивала головой и плакала. «И хорошо, – отвечал, вздыхая, Лёшка, и как бы шутя, добавлял: – А говорила, не встретимся».

Девушки обходились без мужчин, верша свой мучительный труд. Слёзы текли по щекам. Поезд не шёл никуда, он стоял. Он стоял среди российских полей, запорошенный снегом, в девяти вёрстах от Пыталова, в сорока девяти от Острова, ну а дальше, а дальше-то как, надо дальше по карте.

1992

…А та, что сидела напротив, негромко сказала:

– Мы с вами встречались, – но так уж сказала негромко, что не было слышно, и он, продолжая – устало – в тарелку глядеть, ел салат с огурцами.

(О том, как встречались когда-то, не помнил.)

– На прошлой неделе… я видела вас, только где вот забыла…

– Отсюда, – сказал он с улыбкой, – я был далеко.

– Неужели?…

А где-то гремела – тарелки и миски – посуда.

Он ел баклажаны с минтаем. А всё-таки жалко, что молодость минула, время уходит… Да что там!.. Он жил здесь когда-то. Напротив столовой мешалка (бетона) работала – он на мешалке работал…

Он жил в этом городе, жил здесь когда-то…

– Я знаю… о вашей профессии новой: вы стали – поэтом.

И он, поднимаясь со стула, сказал:

– Умоляю… Прошу, заклинаю!.. Не надо, не надо об этом!

Когда-то я написал «Трубу», и она у меня провалилась. Не получился у меня роман, совсем не таким получился, каким хотел его видеть. Местами роман мой был вычурным, местами был он аляповатым, трогательным был местами, местами – наивным, а в целом… Что – в целом?… Громоздкий, разваливающийся на куски… Я никому не показывал свой роман. Я никуда не носил его. Никого не просил высказать мнение. Когда писал, делился с другими замыслом, это верно, но как точку поставил – ни слова. Конечно же, если бы я снёс «Трубу» в издательство, её, вероятно, отдали бы кому-нибудь, по тогдашнему обычаю, на рецензию, и мой рецензент, должно быть, отметил бы в служебном порядке что-нибудь в меру удачное, образ той же трубы, например – высоченной, кирпичной, той, одинокой, что стоит в Первомайске между вокзалом и кладбищем, – но потом бы вполне справедливо стал по косточкам «Трубу» промывать. Ладно. Всё сам понял. Никогда не забуду ту жуткую ночь: закончен мой труд, а я лежу на диване, лежу и читаю. Лежу и читаю, читаю – мрачнею. Я чуть не заплакал, как дошёл до конца. Тут же я встал, взял «Трубу» и засунул её за шкаф, чтобы в жизни больше не видеть. И что же? Годы идут, а я её помню, живёт-таки во мне эта «Труба», – чай не так просто освободиться от прошлого.