Борис Ольхин - Осенние жаворонки

Она набрала в кулек ягод покрупнее — пускай Тамара дочке отнесет, да и сама полакомится — и вошла в комнату. Увидев, что Игорь один, поглядела растерянно на дверь, спросила:

— А где гостья?

— Ушла.

— Отчего же она ушла, не подождала… — говорила Настасья Авиловна.

— Ты же ругаешься!

— Так не на нее ведь.

— Хозяйка ругается — гостям по домам!

Настасья Авиловна потопталась и вернулась на кухню с кульком, оберегая его, придерживая сбоку. Уход Тамары обидел ее. Отбирала для нее ягодку к ягодке, а она, вертихвостка, была и нет! Что ни говори, а нынешней молодежи не угодишь, не потрафишь!

Ехал он в пригородном автобусе. Смотрел на лес, обступивший дорогу, и возвращался мыслями к разговору с Тамарой, к размолвке из-за ничего. «Это уж такое, видно, правило повелось, — думал он, — все назло мне выходит. Сборы на рыбалку испортить! Тоже мне, участие выказывает… Не могла дождаться, пока отслужу. Да еще и намекает — поскорее бы снова замуж выйти! Ну и выходи!»

На конечной остановке он вышел из автобуса с местными жителями; ладно хоть в будний день и в автобусе не битком, и на реке рыболовы не под каждым кустом. Он закинул рюкзак за спину, удобнее перехватил зачехленные удилища и зашагал полевой дорогой, потом по тропинке вышел к речке, где брошены с берега на берег три хлипких бревнышка, и по ним перебрался на ту сторону. Дальше путь его лежал через луг, потом немного лесом. Шел он неторопливо, глубоко и просторно дыша, и радовался знакомым местам — травянистой ложбине с купальницами, обставленной по краю ровными березками, обгорелому пню, старой, обломанной понизу сосне…

Остановился он на излучине, на пологом песчаном берегу. Светло блестевшая на предзакатном солнце речка у берегов заросла тростником и кувшинками. На ровной площадке виднелись следы костра, рядом ивняк образовал нечто вроде навеса, туда Игорь задвинул рюкзак. Кругом не было ни души — только на той стороне, на высоком берегу, сидел кто-то, и у ног его веером торчали четыре удилища.

Удочек у Игоря было две. Одну, двухколенную, с толстой леской и крючком покрупнее, с пробковым поплавком, он забросил как донку, а другую, трехколенную, с красным перьевым поплавком, не выпускал из рук и забрасывал на быстрину; когда поплавок уносило далеко, он забрасывал наново, выше по течению.

Красный поплавок дрогнул — и дрогнуло сердце у Игоря. Вот и опять выпал ему летний закат на берегу речки. Вот и опять пьянит его птичьими голосами в лесу, свежей зеленью травы, головками цветов, бездонной синевой неба. Все было так, как грезилось на больничной койке, когда не шел сон!..

Клевало так себе — к закату в целлофановом пакете плескалось пяток окуньков и две плотвицы. Настало время готовиться на ночь. Игорь полез в ивняк, натаскал хворосту и развел костерок. Он не торопясь почистил улов, достал котелок и пошел зачерпнуть воды. И тут он увидел, что пробковый поплавок качнулся, поплыл — и вдруг косо ушел в глубину. Игорь кинулся к удилищу и сделал подсечку. Мысленно он заклинал себя: «Не спеши, плавнее выводи! Без дерганья». Рыба сделала рывок влево, потом, струной натягивая леску, повела вправо. Он шагнул и раз, и другой за нею, повел вниз по течению, ближе к берегу чтобы. Пять метров, три… два… Он взялся за леску рукой, отбросил удилище. Сейчас он увидит ее!.. Перехватил леску, подтягивая еще ближе, изготовился поймать рыбу в воде… И тут леска сильно дернулась — и ослабла, а в руке у него остался жалко висеть обрывок ее с поплавком-пробкой…

— Ну, Чернова, вот! Так и вышло, накаркала. Соль рассыпал! Тоже мне, ворожея… — обескураженно бормотал он.

Пошатываясь, он выбрался на берег. Сердце билось в разгон, как сумасшедшее, не хватало дыхания. Втянул голову в плечи, огляделся: вокруг был все тот же ясный вечерний мир… Он подержал руку на груди — сердце еще не наладило ритм, — и вспомнил разговор с врачом накануне выписки. «Первое правило, Ряднов, — говорил врач, избегая встречаться с ним взглядом, — чтобы никаких перегрузок. Поменьше волноваться. Не перенапрягаться, не поднимать тяжести. И всегда держи при себе таблетки». Быть выше суеты, выше мелочей жизни, — такая ему выходит личная заповедь.

Сейчас он принял таблетку и, нашептывая эту заповедь, взял оборванную удочку. Намотнув леску на ладонь, подергал — и леска легко оборвалась. Он выругался про себя: «А на Тамару вскипятился! Тоже, рыцарь…»

Он вернулся к костру и занялся ухой. Закат погас, сгущалась тьма, вода в реке сделалась черной. Рыбак на том берегу тоже ладил костерок, в отсветах пламени можно было различить его руки, лицо. Игорь приподнялся, крикнул:

— Как улов?

— Так себе, — не враз отозвался рыбак. — А у тебя — хорошая поклевка была?

«Видел, как я суетился тут», — подумал Игорь…

— Была. Да сорвалась!..

После ухи он стал готовиться к ночевке. Костерок догорал. Ночь наставала не холодная, и он решил не подбрасывать более хвороста в огонь. Накинул на плечи ватник, потуже натиснул кепку и прилег. Где-то крикнула ночная птица, треснула головешка в костре, плеснула рыба. С неравными промежутками, сменяя друг друга, ныли над ухом комары. Низко над горизонтом стояла ущербная луна, и звездный полог широко распахнулся над головой.

В текучей тишине, под звездным небом отдалилась, отошла от него обыденная жизнь. Что-то новое, неизведанное входило в душу и вытесняло привычное и докучливое, и сладостной слезой застилало глаза…

Он посмотрел на небо, на догорающий костер, и, плотнее запахнув ватник, задремал.

Выйдя из вагона, Валентин постоял на перроне, словно ждал, не встретят ли его с оркестром, и, разочарованно сплюнув, понес чемодан в камеру хранения. На привокзальной площади, пыльной, прокаленной солнцем, он рассеянно огляделся, как бы не зная, куда двинуться дальше, и направился к киоску с газировкой. Утомленный и крайне голодный, он держался, однако, изысканно-вежливо.

— Будьте добры, один с сиропом, пожалуйста, — бросив на поднос монету, сказал он киоскерше. Выпив воду залпом, он поставил стакан и учтиво кивнул: — Благодарю вас.

Киоскерша озадаченно взглянула на него и на всякий случай сказала: «Пожалуйста». Вежливый молодой человек выглядел непривычно и подозрительно.

Он же отошел в сторонку, закурил. В мятых брюках и в линялой рубашке со смазанным рисунком, длинноволосый, в защитных очках, он посматривал на окружающий люд отстраненно, точно интурист.

После сигареты во рту сделалось скверно — накануне он с попутчиком кутнул в вагоне-ресторане, — и теперь бы самое милое дело пропустить кружечку-другую пива. Но, во-первых, вряд ли пиво тут сыщешь, а во-вторых, финансы не позволяли. Он пошевелил губами, шепча только что пришедшее в голову двустишие: «Город мой, от центра до окраин, залитый то солнцем, то дождем», — и поплелся к трамвайной остановке.