Елена Четвертушкина - Нетленка

…Если обратиться к фактам, то зайцы есть четырех видов… Стоп, оставьте в покое Брэма. Он описал только тех, кто зайцем родился — то есть с ушами, раздвоенной губой, хвостиком и неуемной страстью к семье. Кроме них, существуют ещё зайцы по призванию — добровольному, благоприобретенному и вынужденному: то есть по натуре, по духу и по невезучести. По натуре это те, кто не платит в трамвае. По духу — те, кто бегает с поля боя. По невезучести — это я.

Зайцем меня окрестил муж, и у меня есть два подвида: «Заяц, собака страшная!», и «Заинька, ну что ты, в самом деле». Впервые он назвал меня так в очень драматический момент: когда приехал объясняться в любви.

«Момент Объяснения Героев», где бы он не происходил , —в пещере, в средневековом замке, на автозаправке или космической станции, — есть ситуация совершенно непредсказуемая, но, как правило, пафосная. А я вообще о любви писать не умею толком, как до неё, заразы, доходит — непременно в голове только цитаты из классической литературы. Если надо, из одних цитат могу составить историю любой неземной любви, хоть на автозаправке, хоть в космосе:

…Это было у моря, где лазурная пена… По вечерам над ресторанами горячий воздух тих и глух… В тот вечер я не пил, не ел, я на неё одну глядел… Твои глаза, как два обмана, как два прыжка из темноты… Я тебя отвоюю у всех земель, и у всех небес… Любимая моя! Конец цитаты… Всё, уходи, а то сейчас привыкну… Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле… Что толку, леди, в жалобе? — мужчины — шалопаи. Одна нога на палубе, на берегу другая… Я, в душу вам?! — но я же не доплюнул… Я без цветов, чтоб не было банально… Старику снились львята.

Впрочем, я вовсе не хочу сказать, что не счастлива в браке, отнюдь. Да и мои женатые (и замужние) дети, выслушав как-то изустно этот экзерсис, немедленно потребовали заменить последнюю цитату (« старика ») на другую: « Боюсь, что я с тобою просто счастлив !»… Я попробовала заменить концовки — и получилась в точности моя история с Габи. Надо же… Впрочем, никуда не годятся дети, которым нечему хоть раз в жизни научить родную мать.

Но вернемся к истории моей последней любви…

Объяснение действительно оказалось трудным — всё же Габи был ещё и полковник Префензивы (кстати, с веселеньким рабочим позывным Скорпион), — то есть говорить о чём-либо прямо не мог имманентно. Ну, язык не поворачивался у тренированного профессионала, хоть ты его пытай, хоть убей — их так учили. А история наших отношений и без того была не проста: Габи приехал к отцу-Стэнису, тогда же мы познакомились и влюбились друг в друга. И Габи это так напугало, что он немедля уехал, а я, убедившись в этом прискорбном обстоятельстве, поклялась его забыть ( что толку, леди, в жалобе ?!), чего бы мне это ни стоило. Стоило мне это дорого, да и не забыла я его ничуть, как ни старалась. Но полгода мы не виделись, и все это время он, видимо, занимался тем же самым. Правда, теперь он говорит другое ( я, в душу вам?.. ), да кто ж ему верит.

…Время от времени мы аккуратно перезванивались, и разговаривали как светские люди на нейтральные темы: о погоде в Лоххиде и моих детях (что было неинтересно Габи), и о светских сплетнях (что было категорически неинтересно мне). Я бы предпочла совсем не общаться — всё же Габи работал если и не на гипотетического противника, то и другом Суони Лаванти назвать было бы слишком смело. Убедив себя, что никакие отношения, кроме дружеских, нам не светят по умолчанию из-за разницы в политических взглядах, я вздохнула даже с некоторым облегчением, и вроде бы успокоилась (любимая моя! Конец цитаты ); но тут вдруг он приехал, без предупреждения ( я без цветов, чтоб не было банально ), и натурально застал меня врасплох: никого дома не случилось. Да и кто мог случиться — с Фрэнком мы уже развелись, дети по летнему времени пропадали на природе…

Стоял август, теплый и деликатный. Солнце садилось за верхушки сосен, окрашивая стволы в неповторимый цвет копченой лососины; как вырезанные из темной бумаги, резко темнели отроги гор с балюстрадами леса. Я знала, что там, за соснами, за пляжем с Мэфовой скалой солнце торжественно погружается в море, — но из окон моей комнаты моря не видать, только иногда, при западном шквальном ветре, доносится глухой ропот тяжкого прибоя. Днем отшумела гроза. Весь этот вечер, с небом и листвой, был зеленовато-серый, и напоминал яблоко антоновки, ещё не до конца созревшее, но уже с намеком на будущую восковую прозрачность, такую — чуть с туманом, и в каплях недавнего дождя.

Габи привез своего фирменного вина («Твэр 89 года»), и мы сидели, опять же, как светские люди, вдумчиво дегустируя раритет. Габи рассказывал его историю, заодно — вообще о винах, как их делают, как виноград выращивают… Я демонстрировала полное отсутствие интереса к причинам этого визита — ну неинтересно мне, с чего бы мне интересоваться, приехал и приехал, подумаешь, — и ужасно гордилась собой: вот ведь, сижу рядом с предметом несчастной любви, а веду себя так, что комар носа не подточит, и вовсе ничего страшного… А скоро он опять уедет, и мне приснятся львята, и станет совсем замечательно.

Я беспечно щелкала клювом, как глухарь на току, и конечно же не заметила, что всё это время Габи очень внимательно и профессионально за мной наблюдает. И абсолютно не поняла, с чего это он вдруг резко наклонился ко мне, заглянул в глаза неожиданно потяжелевшим взглядом — по первачку у меня аж дух захолонуло, как током шарахнуло, с сигареты на пол брякнулся пепел… А потом он отвел взгляд, откинулся на подушки кресла и сказал задумчиво:

— Ну, ты ж, Габи, и дура-а-ак…

— Ты о чем? — осторожно удивилась я.

— Ой, идиот слепой, — продолжил Габи, не слушая, — ой ты и лажану-улся…

— Какого шута ты тут разыгрываешь спектакли! — встревожилась я.

— Зоринка, извини кретина, — сказал он, наконец оторвав взгляд от потолка, и покаянно прижав руку к манишке: — я действительно — вот честное-благородное! — не въехал, что ты ещё тогда в меня влюбилась.

Не знаю, как я не померла на месте: мысли громыхнули в голове, столкнулись, и с треском рассыпались в горох. Напугавшись до темноты в глазах Габиной прозорливости, я опрокинула себе на колени чашку с кофе, вскочила, опрокинула кресло, схватила со стола джезву, и запустила изо всех сил — только почему-то не в Габи, а в заскочившего на грохот Бобку, всё-таки оказавшегося дома. Габи немедленно загородился диванной подушкой, сын потрясенно обирал с рукава кофейную гущу, и едва успел пробормотать (его всегда отличала хорошая реакция):

— А вас я попрошу упасть ничком … — как тут же мне в нос попал дым от тлеющего паласа, и вместо повторной атаки, или, на худой конец, роскошного крика, я вложила весь разгром души в оглушительный чих.