Елена Четвертушкина - Нетленка

Через несколько лет группа вдруг прогремела и стала нарасхват — «Десятка» Германа фон Шенны побывала везде, куда только простирались видимые и невидимые щупальца Альма-Матер. Они устраивали и подавляли путчи, захватывали — или, наоборот, освобождали — дворцы в банановых республиках; плавали как рыбы, стреляли без промаха, могли профессионально подделать практически любой документ, запомнить на слух сложнейший текст, считать чертёж; владели каждый несколькими языками, имели, кроме обязательного военного, ещё и по одному высшему светскому образованию… Группа «Дельты» вполне созрела стать козырной картой в чарийских играх на арене тайной войны. Однако с орденами и званиями начальство не торопилось. Поначалу Герман возмущался, пробовал ругаться, объяснял, доказывал; на базу возвращался хмурый и молчаливый; мальчишки ходили на цыпочках, варили ему крепчайший кофе, а потом допоздна не спали, прислушиваясь к легким и тревожным шагам Бати за стенкой. На следующее утро база бывала вылизана до неправдоподобного блеска, батины сапоги выдраены, а на тренировках ребята выкладывались так, что Герман жмурился от удовольствия, и небольшим усилием воли выкидывал из головы мрачные мысли.

…Кто из них первым назвал его Батей? Наверное, все-таки Марко. Это прижилось; а вообще-то за Германа мальчишки дали бы себя на куски изрезать. По большому счету, плевать им было на весь мир, лежавший за пределами базы. Произнося «Отче наш…» они, конечно же, знали, что обращаются к Существу Высшему, умом непостижимому; но Отец Небесный был где-то там, наверху, а вот земным и сиюминутным Его воплощением стал для них Батя.

О приключениях группы можно было бы написать с десяток томов. Бывало смешное, бывало страшное; иногда то и другое одновременно, например, когда Герман в рамках учебного процесса впервые вывез их заграницу, и они попали в аэропорт. Как на грех, случилась какая-то форс-мажорная ситуация, и несколько рейсов задержали; может быть, поэтому Батя не сообразил, что если для него терминалы и залы прилета-отлета были местом привычным и даже скучноватым, то для мальчишек, привыкших к строгому отшельничеству лесной базы, забитый обезумевшими толпами аэропорт показался филиалом преисподней. Они перепугались, запаниковали, и в мгновение ока потерялись все до одного, причем некоторые умудрились улететь куда-то. Осознав размеры постигшей его катастрофы, Батя попросил у случайного соседа валидол, сунул его в карман, и сел ждать на лавочку.

К чести ребят надо сказать, что чуть придя в себя, они стиснули зубы и самостоятельно разыскали Батю, действуя толково и разумно, и с небольшими интервалами оказались на лавочке все, как стайка взъерошенных, но бойких воробьев. В тот раз Герман провел на лавочке сутки.

…Потом, позже, они со смехом вспоминали этот случай. Они многое потом вспоминали со смехом. Как у Леона (его прозвали Ливнем, или, ласково, Дождичком, потому что он дольше других учился не плакать по ночам) начался период увлечения экспериментальной биологией, и он наводнил казарму шавками, всех мыслимых — а особенно немыслимых — пород. Герман тогда с беспокойством отмечал нехороший блеск в глазах Саула (прозванного с той поры Белым Клыком). Или когда Юта влюбился, в лучших традициях шекспировской трагедии, с прологом, эпилогом и катарсисом, а наглядевшись на него, пошли влюбляться остальные…

Но вот чего Герман вообще старается не вспоминать, так это страшных ссор с отцом. Магистр наконец уяснил, что блажь у сына не пройдет, группу Герочка не бросит никогда и ни за что; сын губил свою карьеру самым решительным образом, — Магистр-то точно знал, что ни два высших образования ребят, ни владение всякими хитрыми техниками, ни все их многочисленные таланты не дадут группе унтерменшей подняться выше статуса тупых исполнителей. Юные супермены висели, как гири, на ногах Германа, живой баррикадой стояли на его пути к большим должностям. Сдается мне, что папе этот период дался тяжелее, чем сыну: Отто же прекрасно помнил честолюбивые идеи самого молодого генерала Организации, и просто с ума сходил от досады и тревоги. Отто чувствовал, что Герман теряет время и перспективы, а сам он, Отто, потихонечку теряет сына.

…Я не знаю, чего стоило Герману ради мальчишек отказаться от блестящей карьеры. Мне кажется, ничего не стоило: он всей душой волновался о карьерах ребят, а вовсе не о своей, и упрямо надеялся, вопреки всему, на конечное признание всех их заслуг и талантов. Задуматься о себе самом он счел возможным только уже в Суони, когда стал генералом ЦКС, заместителем начальника престижнейшего отдела Свободного Поиска. А в тот, чарийский период, его тревожило совсем другое, потому что не успело миновать поветрие тотальной влюбленности, как Ливень подхватил стригущего лишая, а Марко — нехорошую болезнь, а потом Трефа чуть не забрали из группы в Лабораторию Стратегической электроники Разведуправления, потому что он ухитрился написать дипломную работу, здорово попахивающую Нобелевкой, а на все попытки Бати уговорить его малость сбавить обороты только отмахивался нетерпеливо: «Бать, да погоди… ты не понимаешь, тут такое…». Наконец Герман сообразил договориться с бывшим однокашником: работа Тофера вышла под фамилией однокашника, а сам Треф, получив золотой Университетский диплом, остался в группе. А потом Клыка ранили в Вельде, потом надо было готовиться к очередному смотру, потом ещё что-то случилось, потом ещё…

У Германа фон Шенны имелась масса поводов для волнений. Глядя на мужающих ребят, он вспоминал собственную буйную молодость, и в какой-то момент начал опасаться, что группа, при том, как её используют, выродится рано или поздно в банду бездушных головорезов, какие в изобилие бесчинствовали в колониях, огнем и мечем неся идеи «добра и справедливости» не ведающим истинной демократии народам. Как профессиональный разведчик, пугать Герман умел отлично, и очень скоро пал жертвой собственного искусства: он напридумывал кучу запредельных ужасов, и разволновался чрезвычайно; натащил полную казарму очень хороших, но очень запрещенных книг великих гуманистов; тщательно анализировал каждую операцию, стараясь свести к минимуму моральные издержки, с досадой обнаружил в себе склонность к занудным монологам о вечных гуманитарных ценностях, совсем было растерялся… и тут наконец осознал, что гипотетическая моральная деградация в группе всё не происходит и не происходит. Мальчишки исправно тянули носок на плацу, от громового «Хайль!» добрели лица самых строгих проверяющих; молодые волки бестрепетно участвовали в карательных операциях, без вопросов выполняли такие приказы, от которых даже матерый Батя скрипел зубами по ночам. А выполнив приказ, возвращались на базу, сбрасывали снарягу, шерстяные намордники и берцы, и через минуту уже с хохотом резвились в бане. И потом, ясноглазые, зла не помнящие, всем скопом или вычесывали блох у очередной ливневой шавки, или с плохо скрытым апломбом, сердясь по пустякам и обидно обзываясь, спорили о какой-либо книжной премудрости (бритве Оккама, например); или клянчили у Бати его парадный мундир — почистить ордена зубной пастой, а заодно подбить Батю на рассказ о каком-нибудь давнем приключении… Аристид читал в уголку Софокла, Треф гонял на компьютере очередную гениальную программу, Клычок сидел по-турецки на подоконнике с томом «Психологии», Мика чинил тренажер… Герман недоумевал и злился на себя, даже заподозрил чарийскую расовую теорию в правоте, а ребят — в эмоциональной тупости… А потом вдруг понял то, до чего давно уже додумался страдающий Магистр. Мальчишки не служили ни Альма-Матер, ни Родине — какая, к шутам, она была им родина! — ни чарийской военной доктрине: они вообще не служили. Они просто любили Батю, как умеют любить только сироты и невинно приговоренные.