Елена Четвертушкина - Нетленка

Вот тут-то Герман и начал понимать, что именно взял на себя.

…Стоило командиру выйти из своей комнаты, как ребята всё бросали и намертво прилипали к нему. Они считали его творцом их персональной вселенной, и искренне недоумевали, какие ещё могут быть награды и почести, если из миллионов более достойных Батя выбрал именно их. Они не брали в голову, чем пришлось ради них пожертвовать Герману, просто знали твердо, что Батя их любит, и ни на кого другого не променяет, и из кожи вон лезли, стараясь хоть как-то отблагодарить за то, за что отблагодарить невозможно… Они, как никто, знали истинную цену своему Учителю: он подарил им то, что невозможно ни от кого, кроме Бога и родителей, ни ждать, ни требовать… И вот теперь просто следовало найти в себе — в каких угодно глубинах и безднах, — достаточно сил, чтобы хоть попытаться вернуть этот благословенный долг.

Они ничего от него не ждали и не требовали — он был им необходим любой. Если Батя со сна оказывался зол и склонен придираться, они мгновенно преображались в туповатых чарийских служак, и с таким азартом исполнительности встречали самые абсурдные придирки, что Герману в какой-то момент становилось смешно, и он менял гнев на милость. Если на Батю накатывала меланхолия, мальчишки на уши готовы были встать, лишь бы его развеселить. Клычок с невозмутимым лицом подсаживался к командиру, и заводил провокационный разговор о классической музыке, которую, кстати сказать, терпеть не мог.

— Бать, — говорил Клык, — а я вот тут прочел о Россини…

— Да?.. — откликался приятно удивленный Герман.

— Прочел, знаешь, совсем недавно — ты знал, нет? — какой-то его знакомый собирал коллекцию орудий пыток. И Россини спросил: а есть ли среди экспонатов пианино? — хозяин признается, что нет, не имеется. А Россини говорит: ну, стало быть, вас с детства не учили музыке.

Музыке Герман мальчишек учил, когда время было, и пианино на базе имелось. Пока Батя, меланхолично перебирая клавиши, пытался справиться с минорным настроением, ребятки выскребали из карманов последние фартинги, и пройдоха-Марко бежал к линии внешней охраны — выцыганивать пару банок любимого Батиного светлого пива.

Им было жизненно необходимо, чтобы именно Батя по своему выбору поставил диск на проигрыватель, назначил меню и выбрал фильм для просмотра; чтобы именно он проверил решенное уравнение, хотя давно уже было известно, что Аристид сделает это и быстрее, и элегантнее. Несмотря на то, что у каждого из Дельты всегда было по девять самых строгих критиков, самых добрых советчиков, самых сострадательных исповедников, — да в голову не залетало, чтобы не озадачить Батю всею вселенской неразберихой своих полудетских мыслей, чувств, сомнений… Это правда, что уже разработан телефон, который беспроводной и карманный, а действует в радиусе десяти километров? Если да, то пусть нам выдадут — полезная штука… А что такое калья, да еще на 4 угла, не помню, где вычитал — вот бы попробовать… И почему все девчонки такие вредные… И правда ли, что в новом обмундировании ботинки будут не на шнурках, а на липучках?.. И нельзя ли с вертолетной площадки поймать ту юнийскую программу, где крутят классический джаз… И ещё вот в книжке, вот в этой, сказано, что « надежда есть глупое чувство » — это почему?!. То есть все уверены, что это не имеет отношения к субботним шашлыкам… И ещё Батя обещал показать, как приходить не на голову после двойного тулупа…

…Они никогда не ревновали Германа друг к другу, воспринимая свою десятеричность как единое тварное тело, — но когда Герман разговаривал по телефону с Магистром, мальчишки то ли детским, то ли зверячьим чутьем распознавали неведомую опасность, зажимались и скучнели, хотя Герман никогда не называл отца иначе, чем по уставу, и никогда не делился с группой подробностями своих взаимоотношений с большим начальством.

Когда Герман уезжал, ребята слонялись по базе как неприкаянные, хватались то за одно, то за другое. Яростно и тщательно переделывали все мыслимые дела, а потом опять слонялись, пока не оказывались каким-то загадочным образом все в батиной комнате, где он их и накрывал, неожиданно вернувшись; и устраивал жуткий разнос за смятое одеяло и бычки в пепельнице, а они смотрели на Батю и улыбались так счастливо, что Герман растерянно отводил глаза, и, для порядка ещё хмурясь, просил сварить кофе покрепче…

Через девять лет после своего создания группа Дельта стала реальной и грозной силой. Многие и многие могущественные чины Альма-Матер предлагали полковнику фон Шенне поддержку и покровительство, в обмен на личную преданность; клялись вытащить мальчишек из джунглей, пустить в рост, сулили золотые горы… Но Герман уперся. Никто не понимал, чего, собственно, он ждет, и подозревали в набивании цены, а меньше всех он сам понимал, что делает… Просто не решался доверить жизни ребят прожженным зубрам из Управления.

Папа фон Шенна отлично представлял себе последствия такого ослиного упрямства, и неоднократно о том сына предупреждал. А тот, по-прежнему не снисходя до оправданий, упрямо твердил: — «Это моя группа!» — упорно, как первые христиане на кострах и крестах твердили своё «Верую». Отто впал в форменную панику, изводил и себя, и сына, и получил в конце концов инфаркт, и Герман, поднятый ночью телефонным звонком пьяного в дым и до смерти перепуганного брата, сорвался с базы, и четверо суток не отходил от отца в реанимационном отделении Кардиологического Центра; и наверное, за последние годы это были их лучшие дни. Потом Магистр вернулся домой, а Герман — к ребятам, твердо пообещав резко постаревшему отцу появляться регулярно. Мучимый нестерпимой жалостью, внутренне раздираясь между папой и мальчишками, валясь с ног от недосыпа, он втащился в казарму, глянул на личный состав, и в отчаянии опустился на чью-то койку, нарушая свой же строжайший запрет, — а к нему с абсолютно неуставными причитаниями кинулись не гордые чарийские волки, а в лоскуты раздрызганные, охрипшие от скулежа щенята, потерявшиеся в глухом лесу жизни.

— Ландверы, балбесы, — пробормотал Герман, почти теряя сознание от усталости и злости, — сейчас я должен выспаться, а потом вы у меня получите…

И заснул, где сидел.

Ребята благоговейно, как стеклянный саркофаг, перенесли Батю в его комнату, стащили сапоги, раздели, взбили подушку, подоткнули одеяло, и неслышно сели в кружок. За те сутки, что Батя отсыпался, мальчишки сполна выплатили долг по аэродромной лавочке.

Через сутки Герман проснулся, яростно выпер всех из комнаты, выхлебал принесенный загодя кофе, привел себя в порядок, гаркнул построение и вышел на плац, с твердым намерением накрутить всем хвоста за глупость и паникерство. Но увидав 10 счастливых рож, тщетно пытавшихся выглядеть виноватыми, Батя помолчал, сел на крылечко и спросил печально: