Елена Четвертушкина - Нетленка

— Ну, за каким хреном вы сожрали мой валидол, придурки?..

А вскоре стало совсем плохо. Никто больше ничего не предлагал, группа продолжала заниматься тягостной ерундой; никто о ней лишний раз не вспоминал, и Герман кожей чувствовал, что это затишье перед бурей. А потом Плюща вызвали по очень серьезному делу, поручили опасное, сложное, но вполне посильное Герману задание, наговорив комплиментов про его былую славу… Не то чтобы он купился — просто подумал, что успешное выполнение может принести неожиданные дивиденды мальчишкам…

А пока Бати не было, ребят с чужим командиром неожиданным приказом отправили на задание, оказавшееся ловушкой. Дурак-командир поперся прямо в неё. Мальчишки к Присяге относились серьезно, приказы обсуждать приучены не были, и, если бы не данное Бате перед отъездом обещание — «не разбазаривать кадры», — погибли бы с честью; но Герман перед отъездом велел никуда не вляпаться, и думать головой. Поэтому группа, пораскинув мозгами, послала командира подальше, и выполнила безнадежное задание блестяще и без потерь, только не тем способом, какое навязывало руководство. Предъявив начальству по возвращении результаты, они невозмутимо приняли разнос за неподчинение, и, руганые ругмя за то, что не погибли, четким строем двинули на родную базу — к Софоклу, «Психологии», шавкам и тренажерам, — всем, что могло хоть как-то скрасить ожидание Бати. Тот вернулся через несколько дней, молча выслушал доклад прямо на подъездной аллее, и молча полез обратно в машину. Включил мотор, забыв захлопнуть дверцу, немножко посидел, и вдруг опять стремительно выскочил наружу, и разнес в пух и прах дежурного за неметёное крыльцо и дурно заправленные койки. И ушел к себе, хлопнув дверью.

Ребята привели в порядок машину, отогнали в гараж и помчались помогать дежурному Рольфу вылизывать казарму.

…Поведение Германа на самом деле объяснялось просто. Услыхав о произошедшем, он собрался хоть раз в жизни воспользоваться родственными узами; опасаясь вовсе не за себя, а за мальчишек, он решил нажаловаться наконец папе на подрывные действия в отношении спецотряда «Д» Управления Стратегических Операций. Но пока полковник стратегических операций заводил машину (которая, верная подруга, завелась не сразу и тем дала возможность прийти в себя), его осенила простая мысль, что в Организации есть только один человек, который, убирая группу, не побоялся бы оставить в живых самого полковника фон Шенну. Поняв, что чуть было не сыграл в идиотскую игру «жалуемся мне на меня же», Герман в полном расстройстве чувств завалился спать.

…Потом Магистр категорически отрицал свою причастность к этой истории, и всем нам очень бы хотелось в это верить. Но правда такова: кто бы ни затеял подобную мерзость, он должен был заручиться поддержкой начальства, иначе в Альма-Матер дела не делались.

Ну, а ребят нисколько не волновали придворные интриги; их волновало Батино настроение. Стремясь порадовать командира, они старательно ставили почти олимпийские рекорды, брали планки немыслимой высоты и сложности, ликвидировали задолженности по научным дисциплинам, никак не предполагая, то только добавляют в чашу Батиных тревог… Ибо чем сильнее становилась группа, тем быстрее и безжалостнее с нею должны были расправиться. Герман начал плохо спать; по ночам его мучили кошмары.

То, что произошло дальше, произошло во многом благодаря Стэнису и Юхану. Ну, у Юхана, как потом выяснилось, был свой интерес, а вот Стэнис руководствовался просто любовью к бывшему воспитаннику и уважением к группе. Они как-то уговорили Отто отправить группу в Тауттай.

Это была приграничная с Суони страна, давно и прочно прозябающая под юнийско-чарийским протекторатом; в описываемое время в Тауттае грянули исторические события.

Если коротко, то Чара с Юной окончательно рассорились по вопросам о том, кто должен разгребать накопившиеся проблемы — экологическую катастрофу, возникшую из-за грабительских разработок недр, массовый падеж населения, и прочее. Не сумев договориться, докатились до гражданской войны… А потом, поняв, что воевать, собственно говоря, не за что, так как взять от этой земли больше нечего (не вкладывая гигантские средства), и не будучи готовы отвечать за всё навороченное за 5 веков протектората, вдруг объявили происходящее «мятежом» местного населения и провокацией сопредельной Суони, которой и отдали (подавись!) разграбленную, озлобленную и вымирающую страну.

А мы взяли.

Людей-то спасать надо, куда деваться.

…В рамках нашего (ЦКС) надзора над происходящими в Тауттае событиями, я познакомилась с Германом, а благодаря Стэнису и ещё нескольким неравнодушным в Чаре людям (Дитриху, например), узнала многие подробности истории группы. После чего сделала несколько правильных выводов, и — интересное предложение Герману.

Набраться наглости делать предложение такого рода чарийскому орлу в расцвете лет… Я уповала только на бедственное положение группы, и то, что любовь мальчишек к Бате взаимна. Я постаралась быть очень убедительна. Я упирала на то, что Герман не имеет ни малейшего права быть в данном случае эгоистом. И что созданная им уникальная группа не может принадлежать какому-то отдельному государству — её место в международной структуре, которая ставит задачей сделать так, чтобы никто и никогда не оказывался в такой ситуации, в какой оказались мальчишки до встречи с Батей… Я-то видела, что на самом деле в мальчишек Герман вложил не честолюбивые надежды, не стратегические планы, а свою бессмертную душу; и вот теперь — никуда не денешься! — на одной чаше весов лежала его душа, а на другой — воинская присяга, баронская честь и сыновний долг. Герман фон Шенна был человеком в целом верующим, но теософией никогда не увлекался, и потому не подозревал, что решил проблему православно: он решил пожертвовать честью ради бессмертной души.

…Если за последние несколько лет тревог, волнений, унижений и неведомого ранее скотского страха перед начальством, которое могло в момент не просто оскорбить или унизить, но и просто приговорить к утилизации ни в чём не повинный результат правоты таркских идей воспитания, — если, говорю я, за все это время у Германа ещё сохранились какие-то иллюзии по поводу собственной гордости и тщеславия, то в тот самый момент он с ними решительно распрощался. Он похоронил их тайно, по своему обыкновению ни с кем не делясь горем. Да и некогда было горевать.

Повторяю: ни до, ни после он ни с кем не обсуждал этого отрезка своей жизни. Мысли и чувства того периода он как бы заключил в бронированный сейф, а ключи выбросил. Мы достоверно знаем только одно: до сих пор в Лоххидском доме Германа, в сундуке, лежит его полковничий мундир со всеми чарийскими орденами — с «Дубовыми Листьями», полным солдатским «Мечем», а также множество «Слав», «Заслуг» и «Отваг», — начищенных всегда, как перед парадом.