Себастьян Фолкс - Энглби

Четыре дня из пяти репортеры ошивались в кошмарных забегаловках на Флит-стрит, пили шипучее пиво или сухое белое вино, отдающее сероводородом, с противным привкусом, и без конца обсуждали слухи о неотвратимых увольнениях и сокращениях. С завистью говорили о тех, кто сбежал в другую газету, особенно в «Дейли мейл» — о схеме возмещения расходов в этом издании говорили с восхищением. Наш криминальный репортер был осведомлен о планах «руководства» куда лучше, чем о брифингах в Скотленд-Ярде. Дважды в неделю он пил с приятелями из «Дейли миррор», отогревая их в ожидании неизбежных заморозков.

Когда время от времени начинались разговоры, будто руководство наконец взяло Тони Болла за жабры, эта публика громогласно высказывала ему свою поддержку — однако все время пребывала в страхе. Руки у коллег тряслись не от безудержного курения и выпивки, а от страха перед субботней выволочкой от «Звездоболла» и от ужаса, что платить по самонадеянно набранным кредитам окажется нечем. Катастрофа приближалась, но по какой-то неведомой причине они не могли понять, что придет она и без Болла: однажды в статье найдут неподтвержденные факты; либо ее исковеркает внештатный субботний помред, отсидевший за поножовщину; либо выкинет в корзину пьяный ночной редактор. Или их уличат в пренебрежении к выпивке и недостаточной корпоративной солидарности на совместной рождественской вечеринке либо в том, что давно не предлагали «свежих идей». Какая несправедливость — это бесконечное напряжение, навязанное пухлой, в четыре тетрадки, газетой, жадно поглощающей любую недодуманную мысль, так что в голове остается только пустота и похмелье.

По вторникам я уходил из редакции в четыре, сказав Боллу, чтобы звонил мне, если что. Иногда он отправлял меня за город (я не возражал), а пару раз посылал брать интервью.

Это, пожалуй, было не вполне мое.

Помню, беседовал я с неким Джефри Арчером, автором книг. То ли по поводу его нового бизнеса, то ли по поводу новой книги, уже и не помню. Он был депутатом парламента и богатым человеком, потом вложился в клининговую компанию и погорел, но все вернул, когда стал сочинять приключенческие книжки — детского уровня, но популярные у взрослых. Я отправился в небоскреб на южном берегу Темзы, близ Ламбетского моста, и поднялся на лифте на самый верх.

Едва я вошел в кабинет, Арчер облаял меня, точно главный старшина Данстейбл на плацу в Чатфилде. Видимо, хотел выбить из колеи. Изобразил гнев, потом улыбку.

Усадив меня на диван, он с гордостью показал на висящие на стене творения Энди Уорхола (консервные банки, винтажные кинозвезды — убранство во вкусе студента-первокурсника). Теперь он тявкал, как терьер. На мои вкрадчивые вопросы он давал ответы, о которых заведомо знал либо что это неправда, либо что даже я знаю, что это неправда. Провоцировал меня. Попробуй хоть в чем-то усомнись, говорил его сверлящий взгляд, тогда увидишь меня в ярости — не показной, а по-настоящему.

А потом Арчер вдруг переменился, — в один миг, как весенний ветер. Уселся рядом, разулыбался, предложил шампанского. Расспросил про семью, про работу, где учился, и принял меня поздравлять и нахваливать.

Сейчас он вроде уже чокнулся, но тори его по-прежнему явно ценят и постоянно выдвигают на серьезные должности.

В этот миг в помещение (которое сам хозяин называл «пентхаусом») вошла блондинка в возрасте (Мэнди? Сэнди?) с шампанским и бутербродами с копченым лососем.

— Спасибо, дорогая, — тявкнул он ей в спину, когда блондинка засеменила прочь, потрескивая черным нейлоном колготок.

И подмигнул мне.

Ну вот да… Я-то перед интервью порылся в вырезках и узнал, что существует миссис А. (большой авторитет в какой-то химии), все такое. Стыдно сказать, но я заговорщицки улыбнулся в ответ.

Я проболтал с ним несколько часов, мой новый приятель взял у меня адрес и телефон, сказал, что пришлет приглашение на ежегодный корпоратив, где мы, повторил он трижды, хотя я так и не понял, почему это важно, выпьем шампанского под картофельную запеканку с мясом.

Признаюсь, мне он даже понравился.

Вообще общаться со знаменитостями мне нравилось. Редакция была завалена приглашениями на мероприятия, банкеты, вечеринки, встречи, вернисажи и промоакции; а поскольку коллеги ходить туда ленились или опасались, я иногда брал такси и отправлялся просто поглазеть. Там всегда угощали выпивкой, а писать потом ничего не требовалось.

Среди тех, что мне понравились, были «литературные обеды Фойлз» в отеле «Дорчестер». В гостиной для почетных гостей угощают джином с тоником, а потом отличный стол и вина сколько влезет. Салат с копченым лососем и мягким сыром, говяжья вырезка с фасолью и подливкой — пересоленной, но вкусной. Белое вино — простенький рейнвейн, зато красное — превосходный кларет из такого шато, о котором даже вы, наверное, слышали. (Я начал обращать внимание на подобные вещи. Неужели подался в снобы? Не знаю. И если я все еще говорил «туалет» — из принципа, — то не подсвечивал ли я это слово легкой иронией, заключая в невидимые кавычки?)

Единственный минус — на этих обедах приходилось слушать авторов (обычно их три-четыре), которые встают с бокалом в руке и рассказывают о своих новых произведениях. Причем градус скромности зашкаливает так, что уши вянут.

«Часто спрашивают, как возник образ Горацио Беквита, моего знаменитого сыщика. Благодаря счастливой случайности, в истории литературы такое не ново. Я ехал на поезде в Сомерсет в гости к моему доброму другу Пи Джею Каудри, это мой старый друг. Прямо как у Томаса Эдварда в стихотворении „Эдлстроп“! В общем, на полустанке близ Суиндона из вагона вышел мужчина и зашагал вдоль платформы. И хотя стоял погожий июнь, он нес в руке свернутый зонтик. И невольно подумалось: до чего же это по-английски ! Этот черный зонтик и дал мне ключ к характеру моего персонажа. Записная книжка всегда при мне, на случай неожиданных находок. Когда мы подъехали к Тонтону, уже сами собой набросались пять страниц про Беквита, про школу, в которой он учился, — многие критики уверены, что описан Итон, — но нет, я вам не скажу, что это была за школа на самом деле, — про его няню, его дорогую матушку, его полк и тяжкие годы службы на Цейлоне. Не говоря уже о его товарище капитане Трудже. Что до капитана… Его образ родился сразу, уже готовый… как Афродита из головы Зевса [40] На самом деле из головы Зевса родилась Афина, а Афродита — из морской пены. ( Прим. перев. ) ! Великие мастера слова писали просто, я стараюсь следовать их заветам. Я никогда не забываю о том, что свое время читатель должен дарить не только мне. Я лишь счастливый гость моего читателя, и я стараюсь никогда не утомлять его — или ее! — своим присутствием, не злоупотреблять читательским гостеприимством. Если можно заменить трехсложное слово двусложным — сделай это!»