Себастьян Фолкс - Энглби

Так что теперь вам, наверное, понятно, чего мне стоит до сих пор сохранять Дженнифер живой.

Бывают дни, когда Лонгдейл кажется мне реинкарнацией того с детства памятного дома престарелых в Рединге — с вечно вечерним светом газовых рожков, каменными коридорами и подъемными окнами, по которым время от времени скользили лучами сквозь дождь фары проезжающих мимо «хамберов» и «уолсли». Теперь я знаю: тогдашнее предчувствие не обмануло, и я навеки останусь заточен в английском учреждении, обойденном ходом времени и самой смертью.

В другие дни заведение казалось продолжением Чатфилда. В туалетах я натыкался на Маккейна, в саду на Бэтли. Или на Фрэнсиса, бредущего на тренировочную площадку. Привет, Фрэнсис, вот и встретились. Нет, мне так и не удалось сбежать. И тебе, я смотрю, тоже.

А если поднапрячь память, вспомнится еще одно заведение: приюты для стариков вдоль реки. Их обитатели ходили в фуражках, в полосатых тельняшках и в суконных бушлатах, с прилипшей к нижней губе незажженной сигаретой без фильтра, «Вудбайн». Помню клумбы с полыхающими георгинами и лакфиолями. Когда старики рыхлили эти клумбы, тяпки издавали отчетливый звук, словно ударяли о камень или выжженную землю. Помню одного старика, по имени Тед, ветерана битвы при Пашендейле, как он оперся о тяпку и заговорил со мной. Пахло от него табаком, сухарями и старческим потом. Обветренное коричневое лицо покрывала сетка морщин, многих зубов недоставало. Он пригласил меня к себе в дом — в передней комнате было темно и холодно, хотя за окнами еще стояло лето. По радио передавали отборочный крикетный матч, комментировали Рекс Олстон и Джон Арлотт — имена, ничего мне не говорившие, а ему, вероятно, хорошо известные. Он угостил меня лимонным сквошем из грязного стакана и печеньем с ванильным кремом. На кухонной полке стояло множество банок из-под джема и жестянок из-под рыбных консервов, в которых лежали всякие гайки, болты, гвозди, обрезки проволоки. Полосатая кошка Теда, по кличке Сьюзен, дремала в кресле, забравшись под накидку. Эти приюты — кирпичные одноэтажные домики с черепичными крышами и свинцовыми оконными переплетами — мне страшно нравились. Мне казалось, в Англии таких полно. Мне хотелось стать старым, как Тед, и жить в таком домике, рыхлить клумбы, курить «Вудбайн» и слушать по радио крикетные репортажи. Оно было как-то связано с Тедом и его прошлым, то ощущение потерянности, овладевшее мной много лет назад на центральной улице Лимингтона. Откуда нам знать, что такое быть другим человеком, что мы утратили, что ушло вместе с ним?

Только не надо меня жалеть. Все, что угодно, но жалеть не надо.

Если мне себя не жаль, то с какой стати это вам?

Мне не нужна ваша жалость. Я не испытывал ее к той девушке, которую убил.

Пожалуйста, все, что угодно, только не надо меня «прощать». И хлопотать о «прекращении» дела или об «освобождении». Ведь хлопотать вы будете не обо мне, а о себе: если меня помилуют, вы перестанете наконец терзаться тем, что я совершил; это не более чем способ выкинуть мою историю из головы.

Ну и зачем мне подобные красивые жесты? Мне-то с ними что делать?

Мама Джен меня не простила. Наоборот, в своем крайне жестком письме она пожелала мне «сгнить в аду». Возможно, мы все уже там, не только я один увяз в нелепости существования с его бессмысленным, как в плохом анекдоте, смертным финалом.

Сейчас мне не верится, что я — то самое существо, которое описал Джулиан Эксли в своем экспертном заключении (разумеется, я по-прежнему ему благодарен за диагноз, который позволил мне попасть в Лонгдейл, а не в Стренджвейз). Ну, например, он отмечает у меня полное отсутствие эмпатии или каких-либо эмоций к окружающим, но разве это так? Я ведь пытался представить жизнь этих девушек в их викторианском колледже на отшибе, как они там пьют чай. Проявлял интерес к тому, как воевал отец, как поживает сестра, — мама, правда, меня занимала меньше. А разве я не старался, отыскав дом Джен в Лимингтоне, вникнуть в чувства и мысли ее матери? А Маргарет, Шарлотта, Стеллингс, доктор Тернер, доктор Сен (отчасти), Джерри, Марк, Джефри Арчер, Ральф Ричардсон, да и сам Джулиан Эксли… К каждому из них я какие-никакие чувства, но испытывал.

К тому же у описанной дефектной личности Эксли выявляет некоторую согласованность характера и поведения, опознать которую мне так и не удалось. Дело не только в том, что у него получился не я; это вообще не похоже на реального человека. У него вышла затейливая и увлекательная спекуляция, вроде историй Фрейда, причем научности в ней было примерно столько же.

Прочел я с удовольствием. Он подробно разобрал эпизод убийства Дженнифер и полностью его объяснил. Защита нарциссического эго в момент неприемлемой угрозы его существованию. Абсолютно логично, это да; беда в том, что совершенно не верно.

Я бы объяснил проблему гораздо проще. Дело в том, что мой геном на 50 процентов совпадает с геномом банана и на 98 — с шимпанзе. В банане не происходит никаких согласованных психических процессов. А та малая часть нас, где они происходят, — частица Homo sapiens — содержит системный дефект. Она не работает. Что жаль.

В прошлую пятницу я получил сеанс такой специфической терапии, что, попади это в прессу, поднялась бы буря. Так что, пожалуйста, не надо им сообщать.

Мне разрешили выйти за пределы клиники. Да-да, Болотный Монстр, Шизик-графоман оказался НА ВОЛЕ! В сопровождении охраны — пожилого санитара в очках — ланкаширца Тони и старшего медбрата, амбала Джона, — я спустился вниз, в деревню Верхний Рукли.

Начнем с того, что я испугался людей и машин и накрепко вцепился в локоть Тони. Он мягко меня успокаивал: «Не волнуйся, Майк. Мы тебя в обиду не дадим. А теперь осторожнее!»

Больше восемнадцати лет я не видел тротуаров и магазинов. Я во все глаза смотрел на психически здоровых людей, спешащих по своим делам, точно муравьи в муравейнике.

Мы зашли в магазин купить Джону сигареты. Почему-то я ожидал, что узнаю продавца, но за прилавком стоял незнакомый человек, непонятно откуда тут взявшийся — и непонятно зачем.

Вдоль всего тротуара стояли машины, а другие ехали в обе стороны по улице. Деревня оказалась чуть больше, чем мне запомнилось, но в пятнадцать лет я смотрел в основном себе под ноги. И о чем я тогда думал? На каком животном уровне себя сознавал?

В какой-то момент я осмелел и перестал цепляться за Тони. Попросил разрешения слегка их обогнать, хотелось пройтись одному, без конвоя. Тони разрешил. Они хорошо меня знали.

Я откинул голову, вбирая впечатления нормальной жизни: аптека, магазин электротоваров, паб с двускатной крышей, у входа грифельная доска, только белая, ну, вы меня поняли, с названием тайских блюд.