Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

От стодола отделилась цепочка людей и поползла темной змейкой к лесу. Бренькали котелки, стучали ружейные ложи неловко друг о друга, кашляли мужики и всхлипывали бабы.

Лес дремал предрассветным крепким сном.

На казачьей заставе тоже спали. На востоке еще слабо мерцали звезды. Будто серее стало небо. А, может быть, только казалось так уряднику Лозовому. Он решил немного прилечь.

«Что-то нет долго фуражиров обратно. Наверно спят там в сенах. Оно и не плохо», – подумал он. Как вдруг лес резко ахнул всем своим гигантским телом от ружейных выстрелов: «ах-ха, ах-ха, ах-а-а-а…».

– Вставай! Тревога! Никак фуражиры палят! – скомандовал Лозовой.

А лес все ухал и ухал, тяжело и долго. И когда застава выбежала на дорогу, оборвался звук последнего выстрела и булькнул глухо, будто в болота упал. И только эхо еще немного шумело по лесу, передавая последнюю новость.

Навстречу бегущим по дороге казакам – дробный конский топот. Одинокая испуганная лошадь, храпя и в страхе шарахаясь от собственной тени, мчится во весь опор навстречу казакам. Промчалась мимо, не давшись в руки, оставив лишь за собой острый запах конского пота.

В деревне, где гуляли казаки, только к полуночи угомонились. Затихла гармонь. Люди разошлись по избам спать. Жена казачьего вахмистра Фоменко, Тамара, залезла под легонькое старенькое одеяло и заснула быстро. С вечера она поссорилась с мужем. Сашка был выпивши, ухаживал за местными девками и, собираясь на ночь за сеном, надел новые сапоги и новую рубаху.

– Это еще что за наряды? Нечего выряжаться… это чтоб по девкам там лазить? Хорош и в старых будешь, – сказала Тамара мужу.

Потом проводила до ворот, сама и карабин подала. Заснула теперь крепко.

Вдруг среди ночи – не то сон, не то явь. Видит: стоит ее муж Сашка в дверях с повязанной головой, и повязка в крови. Тамара испугалась и, схватив одеяльце, как спала летом голая, так и кинулась в другую комнату к соседке.

– Буду с вами, девки, спать. Боязно мне что-то.

Утром она проснулась поздно, против обыкновения. День обещал быть ясным. Тамара напилась чаю и завела граммофон. Кликнула девчат, и начали танцы. Под граммофон и танцы не заметили, что по улице идут верхами казаки. Ночью была тревога, а Тамара и не слышала.

Кинулась к окну. Казаки ехали молча. Не слышно было обычного говора и песен. Лошади брели, понурившись, бороздя дорогу ногами, не подбадривали их всадники и не пускали «тропотой», задирая им голову. И сами сидели не подбоченясь, и не перебрасывались шутками со встречными бабенками. Угрюмы были лица всадников. Молча шли сотни.

Тамара, увидев казаков, выбежала на улицу босая. По привычке, крикнула казакам что-то шуточное, но не получив, как всегда, такого же ответа, удивилась:

– Чтой-то вы такие сурьозные сегодня? – спросила она, скаля ровные остренькие зубки.

– А тебе-то, кажный день танцы, что ли? – ответил молодой казачок, сердито насупив папаху на глаза, и проехал мимо.

– Эй, казаки, чего носы повысили? Где вахмистр Фоменко? – спросила Тамара, всматриваясь в конец сотенной колонны, где всегда гарцевал ее Сашка на вороном жеребце.

– На подводе едет, – ответил пожилой кубанец, вытирая рукавом вспотевший лоб.

– Че-во-о? – удивилась Тамара.

Но уж-с тревога закралась в душу.

– Чего? Заленился… выпил вдоволь красного вина… Сам, говорит, жить теперь буду, не хочу к Тамарке… – пошутил кто-то из молодых.

Тамару знали все. Не только казаки одной кубанской сотни, где служил ее муж, но и другие. И она знала всех. Вахмистерша была слишком молода, и казаки смотрели на нее, как на легкомысленную девчонку, зная, что изменяет Тамара своему Сашке, как и он ей. И многие из молодежи знали ее близко. С ней больше шутили, чем разговаривали серьезно.

Тамара взглянула вдоль рядов и заметила раненого с подвязанной рукой. Потом другого… потом еще – с перевязанной головой, поддерживаемого двумя казаками.

– Девочки! – крикнула она в окне своей хаты. – Казаки раненые едут! И Сашки чевой-то нету… – и она, кинулась бегом вдоль конной колонны по дороге.

Добежав до обоза, увидала па подводе казака.

– Ой, убитый! – крикнула Тамара.

И побежала дальше вдоль едущих подвод. Там увидала второго убитого.

– Убитый! – снова крикнула Тамара, и инстинктивно прибавила бегу к следующей подводе.

Но лежавший в ней раненый узнал ее и глазами показал на следующую подводу. Тамара подбежала к ней и едва устояла на ногах. Схватясь руками за край телеги, она пошла рядом. На соломе, прикрытый шинелью, лежал лицом вверх ее Сашка, с перевязанной окровавленной повязкой головой… Таким, каким видела его Тамара ночью… Восковое лицо Сашки было строго, и по крепко сжатым губам его ползали две черные мухи.

Подводы остановились посреди села. Их мгновенно окружили выбежавшие из изб казаки. За казаками потянулись жители: мужчины, женщины, дети. Сермяги, лапти, спутанные, седые, рыжие бороды, испуганные лица женщин, бледные девичьи, удивленно-любопытные детские и хмурые – стариков и старух окружили подводы со страшным грузом. Некоторые женщины плакали, вытирали слезы уголком головного платка.

В тихую, заброшенную белорусскую мирную деревню ворвалась смерть со всей своей неприглядностью и жестокостью. На убитых казаков смотрели с жутким предчувствием чего-то на-двигающегося еще неизвестного, но уже неизбежного и страшного. Убитые все были молодые, лишь только в прошедшую ночь еще танцевавшие танго и отплясывавшие казачка и лезгинку вместе с этими девчатами и молодайками, так грустно теперь глядевшими на них.

Одна молодуха, взглянув в лицо убитому, заголосила истошно и бросилась бежать. На нее сурово взглянула хромая старуха в черном:

– Ишь ты, убивается как, словно по своему. Муж-то в партизанах… Так им и надо, окаянным… а то девок портють, баб поганють, сено жруть… – ворчала старая.

Спешившая мимо к подводам девица услышала старуху и окрысилась на нее.

– Бога у тебя нет, старая! Тебе-то што? Век прожила… Людей побили, а ты их же и клянешь… сена клочка жалки тебе…

В соседней деревне за лесом, в избе, на кровати за пологом, лежал тяжело раненый партизан Дорофей – молодой парень. Мать его сидела на краю постели. Она пристально смотрела в глаза сыну, словно желая узнать, разгадать тайну смерти. Возьмет ли костлявая, безносая старуха ее сына, или помилует его, пожалеет мать за то, что он у ней единственный сын?.. Помилует ли его за его молодость?

Дорофей даже не стонал от боли. Он весь ослаб. От страха и страданий. Нос заострился и шеки ввалились. Словно чужой какой парень.

– Дорофеюшка, сыночек родненький, сладенький ты мой, неужто помрешь, а?.. – тоскливо, тоненько как-то спрашивала мать.