Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

– Помру, мамка… – едва слышно отвечал сын.

– Поборись, сынок, обожди, не давайся… она може и не возьмет!..

– Нет, мамка, помру видно… дужэ мини тяжко, зымно в ноги и пыд сэрдцэ пидкатуе щось.

– Борись, сынок… – уже безнадежно просит мать.

– Ни, мамо!.. Вжэ, вжэ… пыдходэ… вжэ ни бачу… свита… о-о-о-х-х..

Раненый вытянулся и замолк.

В соседнюю хату принесли мертвого Матюху. Из распоротого кинжалом живота лезли измазанные в его же нечистотах кишки. Матюха уже посинел. Одна рука свесилась с носилок и была совсем черная. Парни внесли покойника в избу и положили па пол.

– Куда тебе его, Авдотья, на лавку, што-ли?

Авдотья, как увидела мужа, всплеснула руками и без стона упала на пол.

А поздно вечером, когда вернулись из лесу стада и когда глубокие, фиолетовые лесные тени тяжело легли на желтые ржаные полосы хлебов, и вечерние прощальные лучи заходящего солнца едва пробивались к деревням сквозь редкие сосны и, ложась на гонтовые крыши серых изб, золотили их веселым нарядом, – на деревенской, старенькой, тоже крытой гонтой церковной колокольне робко ударил первый колокол.

За ним другой и третий… и печальный похоронный перезвон поплыл плавно над притихшими лесами.

И казалось, что по иному зашумела лесная хвоя, что грустно клонятся к земле ржаные колосья хлебов…

А когда фиолетовые тени, слившись с лесными мраками, почернели, – траур черной вуалью покрыл убогие деревеньки Белоруссии.

«Русская мысль», Париж, 3 мая 1952, № 446, с. 5; 20 августа 1952, № 477, с. 5, 27 августа 1952, № 479, с. 4; 10 апреля 1953, № 544, с. 3.

Чудные ночи в Тироле, на Драу. Правый южный берег втиснут в ущелье высокого хребта, и когда появляется луна, голые пики резко выступают на фоне темно-синего неба. Мягкими облачками покрыто оно, и луна среди них плавает, словно купается. Исчезает она, и пики становятся мрачными и суровыми; появляется – снова на них блестит фосфором камень. И тогда правая сторона реки кажется затянутой прозрачным серебристым туманом: дальше скалы менее ясны, а за ними едва уловимые очертания гор, уходящих на восток.

Левый берег, северный, холмистый и ночами всегда темен и угрюм: он покрыт густым лесом и лишь кое-где серебряно-зелеными пятнами выступают засеянные поля. Тусклые огоньки, как далекие майские жучки, мелькают кое-где, – это разбросанные по холмам домики тирольских крестьян. Там жители в этот час заканчивают свой трудовой день, и мирно склонясь в молитве над крепким деревянным столом, ожидают ужина. Молоко, вареный картофель и ржаной хлеб.

Тихо в такие вечера и ночи на Драу. И только неугомонная река шумит, подобно водопаду, стремясь из узкого ущелья дальше – в Дунай и Черное море…

Покрытые сосновыми и еловыми лесами берега крепко таят в себе вековую тайну лесов и гор. Старые почерневшие ели, со свисающим с них древним мхом, напоминают старуху-тряпичницу. И кажется, что они сердито шипят на молодые сосенки, нежно перешептывающиеся с теплым ветерком. Там, где нет леса, – поля ржи, картофеля, гречихи, клевера. Извилистая дорога, белая под луной, напоминает спокойную реку. Вдоль берега тянется тропинка, то блестит, то теряется в тени. Река однообразно шумит, но тихо вокруг. А она, неспокойная, мчится бешено вдаль, безразличная ко всему, ее окружающему.

На берегах Драу беленькие деревеньки: Обер-Лиенц, Куедорф, Бауюнг, Обер-Драу и др. Жители деревень сидят возле своих домиков кучками. Старики обсуждают текущие события, женщины перемывают косточки своих соседок. Иногда молодежь под скрипку или кларнет топчется в каком-нибудь национальном своем танце, вертясь и обнимаясь. И сейчас из Баулонгбрунне доносятся звуки кларнета, взвизгивающего на высоких нотах.

От этой деревни, несмотря на поздний час, по тропинке идет босая молодая девушка. Темная тень волочится за нею. По крепкому ее сложению ей можно дать и 18 и 28 лет. Если бы можно было разглядеть ее лицо, румяное и загорелое, с ямочкой на правой щеке, небольшой носик и серые глаза, крепкие ноги, высокую грудь и светлые волосы, – она могла быть и тиролькой, и русской, и полькой.

Тирольцы не ходят в лес по ночам. Что выгнало эту девушку в этот лес, на безлюдную тропинку реки Драу?..

Там далеко, за несколько деревень позади, висит на сучке старой вишни, казненный шуцманами, ее брат Янек. Такой же молодой, старше девушки всего на два года.

Это был бравый и ладный хлопец. Высокого роста, широкоплечий, с тонкой талией. К его серым глазам очень шла тирольская шапочка с пучком перышек позади. Он надевал ее по воскресеньям и ходил вместе с сестрой в местный костел, как и поляки-католики. Там он садился на скамью и следил по маленькому молитвеннику за церковной службой. Старик-органист, приподнимаясь и приседая, извлекал из старенького инструмента молитвенные звуки, и молящиеся, склонив головы, слушали, подпевая в знакомых местах.

Из костела шли в единственный маленький ресторанчик, где за грубым, чистым столом пили слабенькое «военное пиво». Потом выходили на маленькую площадь. Направо шла дорога и горы, налево – в город, а прямо высокие скалистые Альпы. Под ними шумит Драу.

Броина, так звали сестру Янека, давно заметила, что на ее брата засматриваются тирольские девушки, и что местные парни, еще не взятые по молодости на войну, косятся недружелюбно на Янека.

Броина и Янек жили и работали у австрийского бауэра. Спали в одной каморке длинного сарая; против него лежала громадная, аккуратно умятая, вонючая навозная куча для удобрения.

Янек и Броина подолгу просиживали в темной каморке и тихо говорили о своей покинутой родине. Янек, по обыкновению лежал на спине, растянувшись на ворохе ржаной соломы. Броина, натянув длинную рубаху на колени до самых ступней, сидела против него, обхватив ноги руками. Каждый вечер, перед сном, вместо молитвы, вспоминали они свою мать, оставленную в Польше. В дождливую, темную ночь вошли в их халупу сердитые солдаты в зеленых мундирах и, гремя прикладами ружей, заставили подняться Броину и Янека, и идти с ними в темноту. Мать не успела даже дать детям что-нибудь на дорогу. Сорвала с себя медный крестик и, благословив их дрожащей рукой, отдала его дочери. И в длинные, длинные вечера, лежа на соломе, Броина часто говорила брату:

– Смотри, Янек, не забывай мать, не забывай Польшу, молись на этот крестик, что мать дала нам в эту страшную ночь. Не забывай своих… не гуляй с тирольскими девушками. Мать не простит тебе этого… ты знаешь, что за это смерть… Да и хлопцы тирольские отколотят тебя когда-нибудь. Помни, что мы для них быдло.

– Э! Ниц не бэндзе, – обыкновенно отвечал брат, поводя широкими плечами и поворачиваясь на другой бок.