Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

«Пуганая ворона и куста боится» – говорит пословица, но к ней можно и прибавить, что такая ворона боится всего. Особенно в СССР. К этому времени моего благодетеля от водки, пива и жары окончательно развезло, и он приготовился прилечь поспать.

– Я вам… гражданин, доверяю свой… револьвер… – обращается он ко мне. – Да-а, вам и только вам. – И протянул мне свой наган. Сколько невинных душ пристрелил этот револьвер? И вот я держу его в руках, потом кладу его на сиденье и сам сажусь на него. И так сижу, пока гепеушник не проснулся. Дорого мне обходится его любезность, черт возьми! Я спешу возвратить револьвер его владельцу.

– Н-ни-че-го, не беспокойтесь, вам я доверяю… ик! – ответил он, слегка прихлебнув из бутылки, украденной им на званом обеде.

Выпив, начинает нам рассказывать о своих подвигах в Средней Азии при подавлении басмаческого восстания. Пассажиры делают вид, что внимательно его слушают.

– Летим это мы с Васькой на самолете. А азиаты эти, знаете, спят прямо на крышах. Вот я только завижу вдали кишлак покрупнее, и говорю Ваське: «Вали бреющем!» Вася, конечно, снижается до предела, и мы с чертовым шумом проносимся над головами на смерть перепуганных жителей. Все летят в панике с крыш… Ой, что там делалось, так просто умора. А мы уже в нескольких километрах громим другой кишлак. Кра-ссо-та! А то сжигали целые кишлаки ночью. Жуть! Ух и здорово.

Действительно, было наверно здорово и жутко несчастным суеверным узбекам. Пассажиры реагируют на его рассказы лишь вздохами. Но он, очевидно, увлекшись, не понимает их значения.

Я же все жду, когда он займется мной вплотную, но он вдруг при приближении к Ташкенту присмирел, и, выйдя на минутку, немедленно вернулся и, забрав свои вещи, оставил вагон.

«Неисповедимы дела Твои, Господи». Ведь этот гепеушник для меня оказался просто даром, мне ниспосланным с неба, хотя это, как-то не вяжется с нормальным мышлением. Но это оказалось так. Высадись я на Урсатьевской, там бы я и остался.

Когда он вышел, пассажиры сразу повеселели. Начались шутки и остроты, конечно, по русской привычке, прежде всего над самим собой. На радостях, что избавился от такого компаньона, один предложил мне остановиться у него в Самарканде.

В Ташкенте поезд стоял несколько часов. Многие пассажиры отправились в город. Я лично ограничиваюсь привокзальной парикмахерской. На ташкентском перроне скопилось несколько тысяч пассажиров. К поездам их просто не пропускают вооруженные красноармейцы. Поэтому для нас, едущих, полная свобода. В вагонах просторно. Я решил побриться. Но каюсь и до сих пор. Имея на грех не совсем жесткие волосы, я не учел того, что проходить по ним бритвой несколько раз нельзя. Но я попал в узбекскую парикмахерскую, где принято иметь дело с живой проволокой. По непроходимой глупости, я, кроме того, решил еще побрить и голову. Что только со мной не делали! Мою голову и физиономию мяли мускулистые волосатые руки теми же приемами, что и при определении спелости арбуза. И когда, наконец, довели голову до состояния полной бесчувственности, по ней начали прохаживаться бритвой. О, румынская манера размазывать мыло не кисточкой, а просто ладонью – верх цивилизации, или ласка любимой женщины в сравнении с азиатскими приемами. Нас возмущало, что какой-то «руманэшти» позволяет себе брать русского офицера руками за кончик его «благородного» носа. Не хотите ли, господа офицеры, попробовать узбекского номера? На грех чувствительность моей кожи вернулась ко мне много раньше, чем она возвращается у аборигенов. Я почувствовал, что вся кожа с моих челюстей и головы снята.

От четвертого прохода бритвой я малодушно отказался и встал к великому удивлению и даже, кажется, и обиде парикмахера. Уже в Самарканде, под его раскаленным солнцем, кожа с моего черепа у меня слезла и голова стала походить на спину шелудивой кошки.

Мой гостеприимный хозяин оказался железнодорожником. Устроил меня у себя хорошо, а потом нашел мне временную работу. Город Самарканд от ж.-д. станции отстоит на 10 км. К назначенному часу явился двенадцатилетний Джюма с маленьким осликом. Повесил мои два чемодана по обе стороны ослика, а сам устроился на задних ногах, предложив мне занять место на передних. Я категорически отказался от такого жестокого обращения с животным к большому сожалению Джюма. Маленький проводник мой меня упрашивал чуть не со слезами. Но я не понимал его настойчивости. Навстречу нам попадались огромные узбеки, восседавшие на таких же осликах подвое.

– Видишь, как его сиди? Передний нога, задний нога. Спина нет сиди, спина ломай.

Тут только я понял всю премудрость узбекскую и секрет езды на осликах, который заключается в правильном распределении тяжести на корпус маленького животного. И главное не класть их на спину его. Спину тогда можно сломать. А для сидения нужно занимать передние лопатки и крестец. И тогда маленькое животное тащит на себе груз в несколько раз тяжелее самого себя, быстро семеня ногами.

Но так как я все-таки отказался сесть на ослика, мы явились в город уже в полной темноте. В этих широтах нет сумерек, и темнота наступает немедленно по исчезновении солнца. Буквально не было видно ни зги, когда мы еле продвигались между двумя стенами лёссовых дувалов, сопровождаемые отвратительным воем шакалов, которые появляются здесь немедленно с появлением темноты. Слабый огонек двигался нам навстречу.

– Джюма, Джюма, – услышали мы радостный старческий голос. – Я думиль совсем пропади Джюма. Думиль, что такой? Потом визял лампишка (лампочку) и пошла искать Джюма. Думиль совсем пропади Джюма. – Старик, поставил на дорогу керосиновую кухонную лампочку и протянул мне руку.

Потом принялся обнимать и целовать своего внука. Джюма рассказал ему о том, что я из жалости к их ослику отказался сесть на него. Это вызвало у старика ответное чувство, и он, схватив мои ладони, принялся их дружески пожимать в своих руках.

– Якши, кон якши, кардаш – товарища! – лепетал он дрожащим от волнения голосом.

С этого момента мы стали надолго друзьями. Старик был кучером в Самаркандском санатории для костных туберкулезных, в котором я должен был проработать несколько месяцев в отсутствии заведующего учебной частью санатория. Санаторий назывался «Намазга», что означает молитвенный дом.

При старой мечети, обращенной большевиками в сарай для повозок, имелось 52 десятины прекрасного монастырского фруктового сада. Большевики построили несколько корпусов, в которых были размещены больные, главным образом, дети, потерянные или покинутые родителями во время басмаческого восстания. Многие не знали, куда девались их родители. Все это были или узбеки, или таджики, киргизы, казахи, татары и т. д. Дети, лечась, проходили курс начальной школы. Все врачи и педагоги были больны туберкулезом. Здоровые туда не шли из боязни заражения. Этим только и объясняется та легкость, с которой я попал в него беспрепятственно. Мне терять было нечего. К тому времени я уже потерял все.