Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Лечили больных солнцем и режимом. В палатах много света, как в оранжереях. В некоторых оранжерейные потолки и стены. На ночь все в гипсовых формах. Днем все эти руки, ноги, торсы, груди, спины лежали в саду под раскаленным солнцем, убивавшим появившихся за ночь бацилл, коховские палочки.

Дед и его внук, Джюма, быстро привязались ко мне, и я, одинокий, платил им тем же чувством. Дед часто довозил меня после работы до старого Самарканда, где я занимал комнату у местного татарина, профессора русского языка в Самаркандском педагогическом институте. Маленький же Джюма был моим постоянным гидом по старому Самарканду. Конечно, он многого и сам не знал, но при его помощи я мог расспрашивать других.

Старый город, весь из лёсса и самана, с плоскими крышами производил впечатление мертвого города с возвышающимися над ним историческими минаретами и не менее историческими тополями. Эти тополи, хотя и не видели Тамерлана, но зато хорошо помнят ген. Кауфмана и Скобелева, с их белыми рубахами – русскими солдатами, с их белыми кепи и назатыльниками на них.

На границе нового и старого города – запущенный, но еще сохранившийся памятник покорителям Туркестана, павшим при защите Самаркандской цитадели 64 солдатам и офицерам под командой гвардии майора барона Штемпеля, от неожиданного нападения на цитадель спустившихся с гор 7000 всадников-узбеков.

Ближе к старому городу, за широким и глубоким рвом, сохранившаяся цитадель, служащая теперь интендантским складом. Сам памятник – четырехгранная тумба, высотой в 2 с лишним метра и с Георгиевским эмалевым крестом на ней, – теперь покосившимся или пригнутым чьей-то богохульной рукой. Вокруг же памятника человеческие экскременты. Чувство виноватости охватывает меня при виде запущенности этой реликвии и мерзкого отношения к ней. Эта грязь – награда героям за их страдания, раны и подвиг. Не умеют у нас чтить своих героев.

Теперь в Италии видишь, несмотря на перемену режима, среди старых памятников и массу новых своим солдатам-героям. Вот солдат Пьетро Микка в 1720 г. поджигает для взрыва цитадель, чтоб она не досталась неприятелю. Вот какой-то полководец в театральной позе с обнаженной шпагой в руке слезает с падающей, уже смертельно раненной лошади. Вот два рыцаря последнего Крестового похода, не говоря уже о множестве генералов и королей. Их воинственный вид вызывает просто удивление. Вот скромный Гарибальди с вложенной в ножны саблей против улицы Тысячников, названной в честь славных его оборванцев – первых сподвижников его, пошедших за ним для объединения Италии. В каждом маленьком городишке и даже селе есть памятник павшим односельчанам. Все памятники в прекрасном состоянии, часто украшенные венками и цветами.

Для павших за родину нет политики…

Мимо проходит конный дивизион. Всадники – все молодежь загорелая, черная и подтянутая с хорошей посадкой в седле. Их командир совершенно седой, видимо, из царских офицеров или вахмистров. Он ловко с военным изяществом сидит на прекрасной рыжем текинце, мягко ступающем по твердому грунту на своих лежачих бабках, привыкших к туркменским степям и пескам. Под всадниками также отличные кони. Им удивительно к лицу голубой цвет кавалерии. Раньше, при царе, среднеазиатские народности в армии не служили.

Возле меня какой-то русский. Конечно, кажется мне подозрительным, как и я ему. Таков режим. Он косит на меня, я на него.

«Что ему здесь возле памятника нужно?» – думаю я. То же самое, наверное, и он думает. Но русская натура берет верх. Он не выдерживает и, подмигнув мне не то хитро, не то дружелюбно, говорит, указывая на всадников:

– Пое-хали… басмачей искать… и ни одного не поймают.

– Почему? – уж тогда спрашиваю я.

– Это же их дети. В басмачах-то кто же? Их отцы, деды, братья, дядьки… Вот едут, а молва уже бежит впереди. Впереди это комендант города. Русский. Недавно его сына на Зарявшине басмачи на куски порубили. Пошел рыбу ловить. А речка за 12 верст отсюда. Только зря это они. Комендант – человек неплохой, из бывших офицеров. И узбеки неплохой народ. Только с ними нужно уметь, понимать надо его, что он хочет. Народ сам по себе смирный. Ну, конечно, ежели разъярить, к примеру, так хоть кого. А они-то уж тогда за нож и кишки вон… Азиаты…

– А кто же здесь напакостил так? – спросил я. – Узбеки?

– Нет. Это уж наши постарались, да и то не здешние, а приезжие. Узбеки ночью не ходят здесь, боятся. А днем ни один узбек ни за что на открытом месте не сядет. А нашему что? У него ни Бога, ни черта нет. А какой памятник был! Какие герои-то наши были!.. Ведь шутка сказать, 7000 на них навалилось… и не сдались, отстояли. Две недели без запасов и воды. Нашелся один смельчак и ночью пробрался среди них и айда к генералу Кауфману в Ташкент. Пока пришла помощь, пешком по пескам вот и прошло 2 недели. А они, голубчики, держались – не сдали своего поста. Известно, русский солдат.

Я отошел, растроганный, незаметно перекрестившись. Но незнакомец все-таки заметил… и перекрестился тоже.

В Старом Самарканде много остатков от времени Тимура. Древний Самарканд лежал от современного дальше на 12 километров, на берегу Зарявшана. На том месте остались теперь лишь остатки городских ворот. Возле них проходит поезд.

В современном старом городе, в самом его центре, громадное здание «Мадрасса», узбекская древняя школа, прекратившая свое существование при новой власти. Еще при эмире бухарском она выпускала образованных, в азиатском значении слова, ученых судей (казн)! священников (мулл)Два чудесных по форме и рисунку минарета, известных всему миру по картине Верещагина, стоят, как молчаливые часовые, охраняющие вход в старину и во двор, умощенный каменными плитами, окруженный с трех сторон двухэтажными корпусами. Отдельные кельи их зияют теперь черными дырами-дверями, каждая выходит во двор.

Минареты немного реставрированы уже при новой власти в тех своих частях, где жестокое время удалило чудесного оттенка древнюю мозаику персидских мастеров, которых Тимур по преданию умертвил ради сохранения секрета. Но реставрированные места не подобраны под древний тон. Даже снизу простым глазом видно. Или современные мастера не в состоянии, или древняя мозаика от времени выцвела настолько, что подобрать под ее тон уже невозможно.

А время безжалостно разрушает изо дня в день рабский никчемный труд, ибо древние мастера, словно умышленно, предпочли неустойчивый лёсс, чтобы их работа не досталась потомкам. При первом же взгляде во двор сразу представляется в памяти известная картина Верещагина: «Торжество победителей». Это тот самый двор, теперь пустой, но тогда полный ярких халатов с эмиром на белом прекрасном коне над кучкой человеческих голов – русских солдат. Сцена происходила в этом дворе. Оба минарета стоят наклонно один к другому. Из жителей старого города никто не знает причину наклона. Одни говорят, что это результат землетрясений, другие, что это архитектурный трюк тех же персидских мастеров. Но сверх всего фантастическое и суеверное настроение: минареты ремонтировать и выправлять нельзя, так как они тогда свалятся и погубят много народу.