Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Он ноги в сандалиях протянул двум персам — двум бородатым сапожникам, он щеки свои подставил двум курдам — двум плешивым цирюльникам, он руками своими поправляет жесткие кудри свои, полные густой базарной бухарской пыли.

Он правым глазом целится во врага своего Курбана.

Он левым — сжигает врага своего Нишана.

Он улыбку свою, ярче солнца, дарит прекраснейшей Амансолтан.

Зимой Нияз все окна и двери в доме своем закрыл, печь затопил и, когда пошел дым из трубы, на все селение жалобно закричал:

— Ой, душа моя, зачем на небо улетаешь, зачем меня оставляешь?

И другим голосом себе ответил:

— Ты не жилец на этом свете, Нияз, с такими жестокими соседями! Зима наступает, а у тебя, Нияз, ни теплого зимнего халата, ни теплых туфель с войлочной мягкой подкладкой, ни хотя бы одной тощей курицы на обед… Нет, не жилец ты на этом свете!

Услышали соседи, бросились к дому Нияза, подарили ему кто халат, кто ватное стеганое одеяло, кто барашка, кто новые галоши…

Вышел Нияз во всем новом на улицу и сказал, покачиваясь:

— Очень плохо себя чувствую, соседи! Целую минуту без души прожил! Насилу уговорил ее среди вас меня оставить!..

Весной Нияз майских жуков наловил, на себя нацепил, к дому Амансолтан подошел и крикнул:

— Амалсолтан, душа моя! Если ты так же легка, как пух цветка одуванчика, — так люди говорят, а сам я легок, как весенний ветер, — так все говорят, давай мы с тобой сядем на моих скакунов — вот они, все перед тобой! И ускачем отсюда, от этих людей, тяжелых, как кучи здешнего навоза!..

— Приветствую тебя, Гюльхан! Я рада тебя видеть!

— Амансолтан, пока я шел сюда, на крыше твоего дома я видел свет — что это?

— Свет? Там сливы третий день лежат, кувшин стоит — и только… Ну, разве что Жьохан забросила туда свой шелковый халат?..

— Амансолтан, халаты так не светят…

— Гюльхан, не хочешь ли вина? А может, яблок, сыру? Освежить лицо не хочешь ли? Я дам умыться…

— Не нужно… ничего не нужно… Но кто на крыше плещется водой? Я слышу плеск…

— Плещется вода в арыке. Гюльхан, я так ждала тебя! Позволь, я отряхну от пыли твой халат…

— Что делала ты час назад, Амансолтан?

— И час назад, и два часа назад сидела у окна, Гюльхан, — ждала тебя! Двенадцать человек прошлись по улице: Кель, Клыч, хромоногий Нух, Ашир, Курбан, старухи, Фатьма, вся красная от позавчерашнего стыда, с ней маленькая Айгузель, но не было средь них того, чьи брови как хвосты бесценных черных лис…

— А дальше?

— Уж небеса теряли цвет надежды, цвет перстня твоего на среднем пальце. Позволь, взгляну на этот перстень: как украшает он твой палец, как благородна вся твоя рука!

— А дальше?

— И вот когда по этим небесам поплыли облака, такие нежные, и легкие, и белые, как та чалма, что одеваешь ты по пятницам, когда идешь в мечеть…

— А в полдень?

— В полдень я спала, Гюльхан!

— В какой же комнате?

— В той, что закрывается на три задвижки, в которой полы прохладны, как ручей, в которой ты любишь отдыхать, Гюльхан…

— Что видела во сне?

— Во сне я видела того, кто как из камня изваянье стоит пред тысячью врагов, но кто бывает снисходителен перед лицом любви… Гюльхан, Гюльхан, зачем ты заставляешь меня так много говорить? Позволь, я причешу тебя! Ах, тюбетейка так идет тебе! Сниму ее. Как ты хорош без тюбетейки!

— Амансолтан, ты никуда не выходила? Ты, правда, здесь сидела и ждала меня?.. Но кто прошел сейчас по крыше, точь-в-точь как я?..

— Гюльхан!..

— Я слышал там шаги! Вот я сажусь — там скрипнул стул. Вот я встаю — там кто-то встал…

— Гюльхан, откуда быть на крыше стулу?.. Ну, успокойся, отдохни, приляг, я налью вина, ты выпей! Вот тебе моя рука!..

— Твоя рука прекрасна, но… Нет-нет, Амансолтан, не улыбайся так, я слышу ясно: кто-то там на крыше!

— Кто?.. Кто может быть на крыше?

— Не знаю… Но когда я к дому подходил, на крыше был как будто свет…

— Свет?! Но свет — не человек! Кто может быть на крыше? Там сливы третий день лежат, кувшин стоит — и только… Ну, разве что Жьохан забросила туда свой шелковый халат…

— Амансолтан, вздохнул «он»…

— Кто вздохнул?

— «Он».

— Кто?

— Тот, другой… Вздохнул я — он вздохнул, я шевельнулся — он помедлил, шевельнулся, я лягу — ляжет он и будет небо с мигающими звездами разглядывать… Вот успокоился, лежит перебирает звезды взглядом… Как тихо! Ветер! Звезды! Ветер — прочь!.. Твоя рука, Амансолтан, — и ветер!..

— Гюльхан, заснул?.. Заснул… «Чьи брови как хвосты бесценных черных лис». А ветер посвежел… Плотнее дверь закрыть. Аллах, не дай беде случиться в эту ночь…

Я, молчаливый, в красной одежде, шелковым шнурком подпоясанный,

Я, глядящий на чашу с вином в правой руке,

Я, с лицом, выточенным из белого камня,

сидящий на мягком ковре, вышитом цветами,

Я, внимающий брату моему, согдийскому князю, гостю,

держащему в левой реке кубок, в правой гранат,

Я, слушающий льстивые его речи,

в моем летнем зеркальном дворце,

в моей яшмовой с золотом комнате,

на второй день пути из Мерва в Согд!

Эй — моих — лошадей — скорей — подай — Вахраб!

Моих — подобных — солнцу — чернее — угля — скорей — Вахраб!

За резвой — ланью — из Мерва — в горы — скорей — Вахраб!

Мой верный — сокол — соперник — Симург — со мной — Вахраб!

Абу весь день сидел на крыше своего дома в ожидании вечера. Сегодня полнолуние, луна покажется с восточной стороны неба, из-за черных, засохших деревьев сада Сумасшедшего Гюльхана.

Небо было безмятежно, редкие, но яркие звезды казались наполненными влажной изумрудной синевой.

Трава, которая выросла на глиняной крыше дома за эту неделю, была свежа и душиста, полуденное июньское солнце не смогло опалить ее. Абу поливал ее арычной водой; семилетний внук его, Саид, утром и вечером поднимался на крышу с кувшином, полным свежей, звонкой, как будто в ней бились маленькие льдинки, воды и прыскал на траву. Но Абу казалось, что именно в лунные ночи, от нежного лунного света трава получает такую прохладу и свежесть и пахнет, как будто выросла она на далеком джайляу в высоких Чингизских горах.