Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

— Что с тобой? — спросила мама, открывая мне дверь. — Опять заболел?

— Я женюсь на Багире! — сказал я.

— Как ухо? — спросила она. — Не болит?

— Не болит!

— А зуб как? — спросила мама. — Может, зуб болит?

— Ничего у меня не болит! — сказал я, усаживаясь на наш единственный диван. — Я женюсь на Багире, даже если вы все будете против!

— Мы — не против! — сказала мама. — Но ведь Багира уже замужем. У нее трое детей, как у нашей Ады.

Я замер. Этого я не ожидал. Об этом я почему-то совсем не подумал.

— А ты знаешь, Ада получила квартиру! — сказала мама. — Багира оказалась очень умной женщиной. Подошла ко мне сегодня на улице Крупской и сказала: пусть ваш сын не разводится с Адой, мы ей и так дадим квартиру, ведь у нее трое детей. И позвала нас к себе в гости.

Так вот и закончилась эта история с квартирой. А через несколько дней я уехал в Москву, учиться на втором курсе университета. Я стал жить по-прежнему, в общежитии, на двенадцатом этаже высотного здания, вместе с другом, который присылал мне летом книги. Он теперь пишет рассказы и по вечерам читает их мне. У него даже есть теория о том, как надо писать. По-моему, писателем можно назвать такого пишущего, говорит он, если, читая его книгу, человек, не спавший двое суток, не засыпал бы все равно. И он читает мне свои рассказы. Но я засыпаю, как ни стараюсь. Наверное, потому, что я очень устаю от занятий.

Во сне я часто вижу Аду, и брата, и маму, и своих племянников, Айрата, Рамиля и Рафаэля. В моих снах они всегда веселые. А я — грустный. Может быть, потому, что я от них далеко? Багиру я перестал видеть во сне. Только изредка, когда очень яркая солнечная погода, я, выходя на улицу, вижу ее, вспоминаю… И мне хочется все бросить, сесть в поезд Москва — Уфа и уехать домой, в свой родной город. И там увидеть Багиру и сказать ей, как я ее люблю! Но я этого не делаю. И совсем не знаю, что ждет меня впереди…

Нашим самым любимым родственником в Уфе был брат нашего отца, Бакир-абый. Сохранилась фотография времен его молодости. С пожелтевшего картона, подбоченясь, смотрел высокий статный человек, со смелым взглядом серо-зеленых насмешливых глаз, одетый, по тогдашней моде, в длинную подпоясанную ремешком рубашку, в полосатые штаны-шаровары и круглую тюбетейку. В свои двадцать пять лет он был действительно хорош. Мы с сестрой помнили его уже другим, не таким молодым и красивым, но веселым и насмешливым он оставался всегда, до самого конца. В молодые годы он жил в Средней Азии. Женившись на Закии-апе, он жил еще в Сыннах, деревне своей матери, нашей бабушки Фатимы-эби [3] Эби — бабушка. , старушки маленького роста, но неукротимого характера, которого боялись и самые смелые мужчины в Сыннах, хозяйство ее считалось одним из самых крепких. В местное ГПУ поступил донос, что Фатима-эби и ее сын Бакир — «кулацкие элементы». Весь урожай в мешках вывезли на подводах, корову с теленком забрали годом раньше, так же, как и лошадь. На следующую осень повторилось то же самое. Опять поступил донос, и опять весь урожай свезли со двора. Фатима-эби потемнела лицом, перестала покрикивать на домашних. Вот тогда Бакир-абый с женой Закией и отвезли ее в Уфу, ко второму сыну, нашему отцу, а сами в ту же ночь сели в поезд и уехали в Среднюю Азию. Лишь через десять лет Бакир-абый с Закией-апой, похоронив первенца, умершего в «малярийной» Бухаре, вернулись в Башкирию, поселились в пригороде Уфы — Затоне. Бакир-абый устроился учителем математики в затонскую школу и стал жить «служащим», а не «деревенским кулаком». Но обида на доносчика, заставившего его покинуть родные места, налаженное хозяйство, дом, поселиться в этой «малярийной» Бухаре, осталась в его сердце на всю жизнь. После смерти нашего отца Бакир-абый приезжал к нам из Затона часто, почти каждую неделю, — напилить дров, привезти картошки с базара, помочь матери советом: брать ли, например, садовый участок, который предлагают в мамином детском саду, где достать краски для окон и дверей, где найти надежный замок для наружной двери, потому что мужчин в нашем доме теперь не осталось — брат учился в Ленинграде, муж соседки Шамсинсы-апы умер в войну от истощения, а сын ее, женившись, уехал во Фрунзе, и мама с Шамсинсой-апой очень боялись воров…

О приходе дяди возвещал неистовый звон медного колокольчика, заливавшегося так, что все мы выскакивали из комнат в сени, наклонялись над деревянными перилами крутой лестницы, ведущей вниз, и тревожно спрашивали: «Кто там? Кто там?»

Бакир-абый входил из сеней в нашу темную, перегороженную фанерой общую кухню в своем неизменном черном хлопчатобумажном костюме, в соломенной шляпе, при галстуке, держа в руках потрепанную хозяйственную сумку, в которой лежал какой-нибудь гостинец для нас: пяток яиц, бутылка молока, которую он купил в магазине напротив, конфеты «помадка» или «подушечки» или пучок лука, сорванного в своем огороде, аккуратно завернутого в листок из школьной тетради.

Он входил на кухню, здоровался, оглядывал нас своими веселыми насмешливыми глазами и тут же шутливо обнимал нашу соседку Шамсинсу-апу, вышедшую из своей комнаты на кухню — сварить компот из сушеной смородины — ее любимое занятие по воскресеньям. Шамсинса-апа изумленно вскидывала свои «китайские» брови и махала рукой: «Отстань, отстань, безобразник!» Бакир-абый смеялся: «Как отстань? Разве не радостно тебе, душа моя, что я тебя обнимаю? Или я не ровесник, не пара?» Шамсинса-апа, которой тогда было за пятьдесят, не выдерживала, начинала улыбаться и говорила, качая головой: «Ну и шутник ты, Бакир! Неужели никак не можешь забыть свои молодые годочки!» Бакир-абый смеялся: «А зачем мне забывать их, душа моя?» Потом он проходил в нашу комнату, садился на продавленный кожаный диван, над которым висел портрет нашего отца в деревянной раме. Мама несла из кухни чайник и доставала из старинного буфета — она купила его на первую папину зарплату, когда его взяли преподавателем в Уфимский педагогический институт, — красивые старинные чашки, и мы с сестрой выходили из-за ширмы, обитой серебристой тафтой, — эту ширму мама купила на вторую папину зарплату, когда к нам стали приезжать родственники из деревень, кто по пути на базар, кто по пути на вокзал, когда вдруг мамины и папины племянницы захотели учиться в уфимских техникумах и училищах и поэтому поселялись у нас, пришлось срочно купить ширму, — так вот, мы выходили с сестрой из-за этой ширмы, за которой обычно делали уроки за папиным письменным столом, и тоже садились пить чай. Бакир-абый расспрашивал нас про учебу, маму — про ее детсад, про ее хитрую заведующую Хафизу-апу, которая притворялась маминой подругой, но на самом деле относилась дружески совсем к другим воспитательницам: Анисе-апе и Клавдии Ивановне, а маму загружала работой и посылала вместо себя в роно, да еще ревновала ее к своему мужу, мутноглазому Муксину, живущему тут же, при детском садике. Бакир-абый слушал маму, кивал, вставлял какое-нибудь шутливое замечание, вроде того, что, может, тебе на самом деле нравится мутноглазый Муксин. Мама начинала смеяться, мы улыбались, и дома становилось легко и весело. Когда Бакир-абый оставался у нас ночевать, мама укладывала его на диван, под папиным портретом. Дядя долго не засыпал, ворочался, выходил на кухню, курил там, вздыхал… Теперь-то я думаю, что он переживал, что не может помочь нам как следует, — поддержать маму не только шуткой, советом, своими приездами, а и более весомо — деньгами. Зарплата у Бакира-абыя, как у учителя математики, была небольшая, Закия-апа не работала, вела дом и хозяйство, их сыновья, Раиль и Наиль, тоже ходили в одних и тех же валенках по нескольку зим кряду. Этих двоюродных братьев мы с сестрой любили больше других. Это были крепкие громкоголосые ребята, которые пропадали целыми днями, летом — на реке, зимой — на катке, лихо катались на коньках и самодельных лыжах, в затонской школе считались одними из лучших учеников, имели разряды по плаванию, борьбе, на улице среди ребят слыли признанными вожаками и к нам, своим двоюродным сестрам, относились довольно приветливо, хотя и без особого воодушевления: дружить по-настоящему они считали возможным только с мальчишками. Бакир-абый и Закия-апа держали сыновей в строгости: не баловали их ни едой, ни одеждой, приучали все делать самим, надеяться только на себя, слова матери и отца были для них законом. Жили они тогда в двенадцатиметровой квадратной комнате, где стояли две кровати, одна для Бакира-абыя и Закии-апы, вторая для сыновей, узенький стол между ними, крошечный диванчик за столом и шкаф с одеждой; в углу на сундуке стояла швейная машинка «Зингер», у входа, возле двери, выступала печь, на дощатой стене висела репродукция Шишкина «Утро в сосновом лесу». Вот, пожалуй, и все. Обычным угощением у них была яичница и картошка — крупная, рассыпчатая, очень вкусная, к которой подавались крупно нарезанные затонские огурцы и крупная соль. Но зато какой воздух был в Затоне! Напоенный свежестью трав, росших повсюду между домами, — асфальта тогда в Затоне еще не было! — дыханием реки, протекавшей недалеко от дома, запахами укропа, редиски, лука с бесчисленных огородов, разбитых между домами затонского поселка. Бывало, сойдешь с автобуса и сразу почувствуешь этот крепкий, ядреный, будто настоянный на листьях смородины запах… Пройдешь от остановки по влажному жирному чернозему метров триста, мимо штакетника, огораживающего самое высокое здание в Затоне — трехэтажную школу, — и выйдешь к деревянному двухэтажному дому с палисадником, в котором алеют маки, желтеют подсолнухи и под одним из окон сидит на продавленном стуле наш Бакир-абый, в своем неизменном черном пиджаке, в соломенной шляпе, при галстуке, с хворостиной в руках.