Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

И мама, поздоровавшись, спросит: «Ну, почему с хворостиной в руках сидишь, Бакир?» А он засмеется и ответит: «Да вот, Закия посадила цыплят караулить, решили вот завести цыплят!» А мама нахмурится: «Не пристало тебе, учителю математики, брату писателя, с хворостиной в руках за цыплятами бегать!» А с крыльца дома уже бежит навстречу Закия-апа, охая и вздыхая, всплескивая руками: каких, мол, дорогих, нежданных гостей послал нам аллах, какое счастье!

Потом я уехала из Уфы и долгое время не видела родных, разве что во время кратких наездов домой. Но тогда все родственники казались мне незначительными, неинтересными, а дела и заботы их — обыденными и маленькими…

Потом я услышала, что сыновья Бакира-абыя выучились в институтах, защитили кандидатские, потом — докторские диссертации, старший, Наиль, сделал открытие в геологии, младший, Раиль, возглавил крупный нефтяной институт. Он, младший, и переселил родителей из Затона в «профессорский» дом в Уфе, в квартиру с огромным холлом, с гостиной, с лоджией, выходящей прямо на сосновый бор…

«Теперь вам только жить да радоваться, — говорили Бакиру-абыю наши родственники. — Как сыновья о вас заботятся! Позавидовать можно!» Бакир-абый улыбался в ответ, соглашался, кивал головой. Но он-то знал, что жить ему оставалось немного. Знал, что тяжело, неизлечимо болен. Несмотря на это, весь последний год жизни, когда слабость и болезнь одолевали его, Бакир-абый сохранял свой обычный насмешливый вид, так же шутил и смеялся, всегда был чисто, опрятно одет, тщательно выбрит, и серо-зеленые, слегка выцветшие глаза по-прежнему насмешливо щурились, глядя в печальное лицо собеседника, пришедшего выразить ему свое сочувствие… Иногда он даже открыто смеялся над родственниками. «Что это у тебя такое скорбное лицо, несварение желудка, что ли?» — спрашивал он у горестно застывшего возле его постели двоюродного брата Анвара, приехавшего специально из Юматово, пригорода Уфы. «А ты что такая печальная?» — спрашивал он у Асмы, матери троих детей. — Опять Масгут не купил тебе шелковое платье? Как молоденькая девушка, о нарядах мечтаешь?» И, оскорбленные в своих лучших чувствах, родственники, проклиная себя за то, что поддались ложным слухам о близкой кончине Бакира-абыя, сухо попрощавшись, уходили. Они не верили, что ему на самом деле оставалось жить недолго, что он мучился от болей несказанно и, когда никого не было дома, стонал, не стесняясь. Но на людях гордость не позволяла ему показать, что он сломлен… И даже жене своей, Закии-апе, старался он не показывать своего истинного состояния… Раиль поставил на ноги всех уфимских врачей, медсестры дежурили возле Бакира-абыя днем и ночью, в соседней комнате лежали наготове кислородные подушки. А Бакир-абый подготовился к близящемуся концу по-своему: надписал с полсотни конвертов с адресами родственников и близких, вложил в них чистые листки бумаги, заклеил конверты и положил рядом с собой. Попросил жену разослать их в тот день, когда его не станет…

Весь последний день при нем находился младший сын Раиль. Бакир-абый ласково разговаривал с ним, благодарил за заботу. Потом, почувствовав приближающийся конец, сказал: «Вставь скорее зубы, а то потом намучаетесь!» Раиль поспешил выполнить просьбу отца, вставил ему искусственную челюсть, Бакир-абый удовлетворенно улыбнулся, как человек, выполнивший свой последний долг перед людьми. Потом разгладил лицо ладонями, закрыл глаза и затих. Раиль на минутку вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, все уже было кончено…

Конверты разослали тут же по адресам. Встревоженные родственники, ничего не понимая, бросились звонить Раилю: он сообщил им горестную весть. Через два дня состоялись похороны, как говорили родственники — «правительственные». Народу было действительно много. Все то и дело подходили к Раилю. На лицах родственников, кроме печали, можно было прочесть и недоумение. «Почему он так сделал? — спрашивали они Раиля. — Почему ничего не написал на этих листках?» А что он должен был написать? «Я умер»?» — отвечал Раиль. «Написал бы ты, — говорили родственники, — как полагается в таких случаях». «Нет, он сам хотел обратиться к вам с последней вестью — таково было его желание», — отвечал Раиль. Родственники задумывались. «Надо и мне придумать что-нибудь такое, — сказал Шайми-абый, — хоть под конец жизни удивить всех, придумать что-нибудь такое, ведь мне уже семьдесят». «Не придумаешь, — возразила его жена, Медина-апа. — Кто за семьдесят лет ничего не придумал — лучше и не браться, ты не Бакир, не старайся!..» «Сыновьям его надо бы хоть одному из внуков дать имя Бакир, — посетовал другой родственник. — Пусть бы хоть такая память осталась». «А вдруг внук будет непохожим на Бакира, не таким гордым, не таким насмешником? — возразил третий родственник. — Нет уж, пусть Бакир останется в нашей памяти таким, каким был! Единственным, ни на кого не похожим!..»

Ханифа-эби — мачеха нашей мамы. Три года она была женой нашего дедушки, потом его сослали на Север, как многих в 20-е годы, а она осталась жить с сыном Мавзиром в маленьком бревенчатом доме рядом с усадьбой дедушки. Шестьдесят лет прожила в этом доме, никуда не выезжая. Как-то зимой я приехала отдохнуть на несколько дней в дедушкин дом, к двоюродному брату Рифу, живущему здесь со своей женой Нафисой, четырьмя детьми и дальней родственницей. Вечером я отправилась навестить Ханифу — больше из вежливости, чем по желанию. Утром я отправила ей гостинцы с десятилетним сынишкой Рифа и просила передать, что вечером ненадолго зайду…

С трудом открыв примерзшую дверь, я вошла в темную, слабо освещенную комнату, посреди которой за столом сидела старушка, маленькая, сгорбленная, с ярким румянцем на щеках, с голубыми, очень живыми глазками. Она была одета в штапельное в цветочек платье, из-под батистового платка выбивались густые с проседью волосы. Справа от стола стояла кровать с пышными цветастыми подушками, слева у стола — шкафчик, половину избы занимала громадная печь. Вот, пожалуй, и все…

В избе было сильно натоплено, на свет лампы, на тепло из-под пола, из щелей, накрытых паласом, вылетали пчелы и с тихим жужжанием кружились по комнате. Видно, в подполье были поставлены на зиму ульи. Услышав стук, увидев меня в дверях, Ханифа-эби встрепенулась, вскочила. «Пришла! Пришла! Наконец-то! Уж я жду, жду, с самого полудня!» Она схватила мою шубу, понесла ее к кровати, бросила на подушки. Потом взяла меня за руку и повела к столу, приговаривая: «Твои подарки, гостинцы перебираю, разглядываю, никак не могу в сундук убрать! Наверное, в могилу сойду в платье из тобой подаренной материи!» Она проворно побежала к печке, налила деревянной плошкой из казана густой, с гусиными потрохами суп в глиняную миску и поставила на стол, приговаривая: «Лапша, лапша толстовата! А ведь так старалась! Глаза не те!» И, склонив голову набок, стала внимательно смотреть, как я ем… Ненадолго отвлеклась, увидев летающую вокруг лампочки пчелу, достала веничек из гусиных перьев, поднесла к пчеле, и та послушно села на него. Ханифа-эби наклонилась к щели в полу и стряхнула пчелу вниз, в подполье. Потом снова села напротив меня, задумалась, рука ее беспокойно задвигала по столу солонку, миску с катыком, потом застыла неподвижно… И она заговорила, тихим хрипловатым голосом, при первых звуках которого я вздрогнула.