Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Гарей был нам неродня, он учился в медресе, которое находилось в нашей деревне Иске Актау. Отец, часто навещавший настоятеля медресе, сблизился с Гареем, приглашал его к нам домой, а когда ездил в Уфу, останавливался у него в доме. Когда Гарей в двадцать пять лет надумал жениться на красавице Фатиме, родители которой владели несколькими домами в Уфе и слыли зажиточными людьми, за Фатиму запросили такой большой калым, что Гарей растерялся. Но он уже работал, был толковым приказчиком, и его хозяева дали ему денег в долг, Гарей выплатил калым полностью и женился на Фатиме. Были они счастливы — не знаю. Ходили слухи, что Фатиме нравился другой человек, из семьи более просвещенной, но, как бы там ни было, свадьбу сыграли, и Гарей привез жену в деревянный дом на спуске к реке Белой на улице Сталина, которая потом стала Коммунистической. Родились у них две девочки, не в мать, так себе цветочки: не то полынь, не то чертополох, а через десять лет Фатима умерла. Неожиданно как-то… Загоревал Гарей.

А у Фатимы была сестра Муслима, девушка милая, нравом приветливая, хоть и не такая красавица, как Фатима. Сначала она была замужем за перекупщиком лошадей, ходила в шубе, подбитой красной лисой, в сапожках из хрустящей кожи, а потом муж ее умер от туберкулеза — эту болезнь у нас тогда не лечили, она вышла замуж за следователя, вдовца с тремя детьми, и уехала с ним в Барнаул. Но то ли климат сибирский ей не подошел, то ли начала она тосковать по родным местам, но вскоре там заболела, ноги стали отниматься. Тогда она попросила своего мужа, следователя, отпустить ее обратно в Башкирию, вернулась домой в деревню. Рассказывала потом, что дети следователя очень плакали, провожая ее на станцию, — так к ней привязались. Вернулась Муслима в деревню, родителей уже нет, дом их в Уфе передали в распоряжение роно. Она пожила немного у своего женатого брата, а когда его раскулачили и отправили в Сибирь, поселилась у одинокой старушки, вступила в колхоз, стала ходить на колхозную работу, как и все в деревне. А Гарей все продолжал наезжать в Иске Актау. В Уфе он по-прежнему держал лошаденку, возил на ней продукты в детский садик, за это получал зарплату и числился «служащим», но кроме этого скупал в деревнях кожи и мед, продавал их на Уфимском базаре. Вот как-то, приехав в Иске Актау, увидел он Муслиму и передал через людей, что хочет посвататься к ней, что она — родная сестра Фатимы и, значит, не чужая будет его детям. Муслима прибежала к нам домой перепуганная и говорит матери: «Не пойду за него! Маленький такой, а страшный! Лицо все в оспинах. Голос хриплый. И нрава, говорят, крутого. Боюсь я его!» Но все-таки как-то сговорились они, и Гарей увез ее с собой в тот деревянный домик с подслеповатыми окнами и деревянными воротами, выкрашенными желтой краской, с узором в виде полумесяца и рассыпанных вокруг него звезд, в котором он прожил с Фатимой десять лет.

Ну, нрава он оказался действительно крутого, — я с Муслимой дружила, она мне все рассказывала, — горяч был очень, и если уж кого невзлюбит, так житья не даст. К Муслиме, правда, относился хорошо, руку на нее не поднимал, но что на самом деле думал, что у него было на сердце, Муслима не знала, так она мне потом призналась…

Мы с Усманом ходили к ним в гости на ноябрьские праздники, на майские, они с Муслимой тоже приходили к нам. У нас Гарей держался смирно, боялся Усмана, уважал его очень. Бывало, возьмет в руки учебник, написанный Усманом, подержит его в руках, разглядывая и щурясь, потом скажет: «Да, все мы учились в медресе, но не все выучились на людей, как Усман-абзы!» А у себя дома был посмелее, бывало, после того, как, отведав лапши с курицей и пирожков с капустой, которые мастерица была печь Муслима, отсядем мы от стола на саке, покрытое паласом, Усман возьмет в руки мандолину и начнет тихонько наигрывать мелодию «Караван-сарай» или «Ты на сазе играешь». Гарей подсядет ко мне, с раскрасневшимся лицом, с зелеными сверкающими глазами под черными мохнатыми бровями, и спросит, усмехаясь: «Помнишь, Заужян, мои молодые денечки? Помнишь, как с отцом твоим на тарантасах наперегонки скакали? А как я бешеную корову ударом кулака с ног сшиб, помнишь? А как пожар потушил, когда загорелся дом Лутфуллы, а они все ушли на сенокос, помнишь?» Потом Гарей задумается, повесит голову, взмахнет своей кривой маленькой рукой с растопыренными пальцами и надрывающимся голосом запоет: «Ай, Фатима! Ай, Муслима!» И больше других слов в песне не было… И что он хотел сказать этой песней? То ли, что выпало ему, сыну нищего уфимского дворника, бывшему мелкому приказчику, счастье жениться на таких красавицах, как Фатима и Муслима, дочерях известного в городе человека, учившегося в медресе в Бухаре, совершившего хадж в Мекку, погибшего от руки самого известного в городе чекиста Ахметзянова; то ли, наоборот, что ни Фатима, ни Муслима не дали ему того счастья, о каком он мечтал с детства, что, мол, как ни держались жены боязливо и почтительно, а все-таки в душе не считали его «благородным человеком», «белой костью», считали, что он им не пара… Так, бывало, поет Гарей весь вечер, как плачет, а Усман смотрит на меня и делает знаки глазами, что пора, мол, домой, незачем, мол, мешать человеку. То ли горе у него, то ли радость — не понять, но я-то понимала, что это обида гложет сердце Гарея и теперь уж не отпустит его до самого конца. И хоть Муслима белой уточкой ходит вокруг него, и подносит ему в любимой чашке душистый чай с лимоном, и накрывает ему плечи мягкой пуховой шалью, и подает ему теплые шерстяные носки, которые сама ему связала, чтобы он надел на ноги, а то, не приведи аллах, еще простудится, заболеет, и говорит ему всякие ласковые слова — и «сердце мое», и «душа моя», не верит он ни одному ее слову, не верит, не верит…

Да, Яухар-апа любила Мидхада-абыя, да, все тридцать лет. Нет, они не были женаты, она жила в Уфе, а он в Буздяке, он только приезжал в Уфу в командировки, останавливался у нас, он был нашим дядей, братом нашей мамы. Яухар-апа приходила к нам в тот же вечер, как будто чувствовала, что Мидхад-абый у нас, и уводила его к себе, в тот деревянный дом по улице Цюрупы, где были два ее окошка на первом этаже у самой земли, они были всегда занавешены белой узорчатой тюлью, и когда мама посылала нас за Мидхадом-абыем, мы с сестрой приходили и стучались в эти окна. Шторы раздвигались, из-за них выглядывало бледное сияющее лицо Яухар-апы. Нет, Яухар-апа ни за кого потом не вышла замуж, она любила только Мидхада-абыя, она не захотела учиться в техникуме, как ей советовал наш папа, — две папины племянницы учились в уфимском техникуме и жили у нас, но Яухар-апа не захотела. Не захотела она и вернуться в деревню, как советовала ей наша мама. Яухар-апа приехала в Уфу, когда ей было двадцать лет, устроилась работать в детский садик и записалась на курсы кройки и шитья, там познакомилась с нашей мамой, а потом познакомилась и с Мидхадом-абыем, и больше из Уфы она уже не уезжала. Как я могу уехать отсюда, говорила она нашей маме, ведь Мидхад знает только этот мой адрес, как он может найти меня, если я уеду!.. Да, Яухар-апа работала в детском садике, «нянчила чужих детей, вместо того чтобы выйти замуж и родить своих», как говорила наша мама. Да, Яухар-апа получала зарплату, сорок или пятьдесят рублей, но почти все деньги она тратила на подарки Мидхаду-абыю. Нет, она не покупала галстуки или рубашки, она копила деньги и покупала в комиссионном магазине что-нибудь особенное, какие-нибудь часы с музыкой или статуэтку. Нет, Мидхад-абый не забирал подарки домой, он оставлял их у нас, эти вещи лежали в буфетном шкафу, на верхней полке, и мы с сестрой часто разглядывали и любовались ими, но когда приходила Яухар-апа, убирали подальше, Мидхад-абый просил не говорить ей, что он оставлял ее подарки у нас. Да, Яухар-апа заботилась об Айрате и Марате, сыновьях Мидхада-абыя от первой жены, умершей давно. Айрат и Марат после седьмого класса приехали в Уфу учиться, они были рослые и всегда хотели есть, из дома ничего не получали и жили то в общежитии, то у Яухар-апы, она их кормила и покупала им ботинки, шапки, вязала им теплые носки… Потом они выучились в техникуме и уехали в другие города, женились, у них появились дети. Да, они писали Яухар-апе и, кажется, посылки иногда посылали, но в Уфу сами не приезжали, они жили далеко, один из них даже за границу уехал, работает там… Да, Мидхад-абый приезжал потом в Уфу редко, командировки ему не давали, так он писал нашей маме, еще писал, что дочки у него болеют, это были дочки от Анастасии Федоровны, второй его жены, на которой он женился в Буздяке. Да, Яухар-апа в эти годы приходила к нам часто, почти каждый день, в белой паутиновой шали, подаренной Мидхадом-абыем, в сером шуршащем плаще и чулках со стрелками. Таких чулок тогда еще никто не носил, только у Яухар-апы они были. Она садилась у двери на тяжелый сундук возле вешалки — сундук этот мама привезла из деревни вместе со своим приданым, и Яухар-апа часами сидела на нем, глядя, как мы с сестрой делаем уроки. И как мы ни упрашивали ее пройти в комнату и выпить с нами чаю, не соглашалась, только, уходя, оборачивалась у двери и спрашивала шепотом: «Мама не говорила, Мидхад-абый не собирается приехать в Уфу?» Мы отвечали, что не слышали об этом, и Яухар-апа, опустив голову, уходила… Да, в том году она как раз и попала в больницу, мама пришла и сказала нашей соседке, Шамсинсе-апе, что Яухар-апа тронулась умом… Да, мы были у нее дома, когда она вернулась из больницы, мы пошли к ней без разрешения мамы, вошли в ее комнату, где всегда было очень чисто, желтели полы, на стенах висели смешные коврики из лоскутков материи — Яухар-апа сама их сшила, когда поселилась здесь. Она сидела на кровати, кутаясь в платок, и выглядела очень бледной. Да, нас она узнала, обрадовалась нам и погладила по голове. Нет, она не казалась дурочкой. Мы боялись, что она будет смеяться и хихикать, как дурочка Рахиль, которую знали все на нашей улице. Но Яухар-апа узнала нас и улыбнулась, только голова у нее дрожала, из глаз все время катились слезы, мы недолго посидели и ушли… Да, мама написала письмо ее родным, чтобы они приехали и забрали к себе Яухар-апу, потому что здесь некому за ней смотреть. Мама написала: «Я работаю, дети учатся, Усмана, мужа моего, нет в живых, у нас живут племянницы и Усмановы родственницы, забрать к себе Яухар я не могу…» И тогда племянник Яухар-апы, Вадут-абый, военный, приехал, собрал вещи Яухар-апы в узлы и повез ее в аэропорт, чтобы вылететь с ней в свой военный городок, где он жил с семьей. И тут, в аэропорту, Яухар-апа чуть не задержала вылет! Она выбежала из самолета и побежала по бетонному полю неизвестно куда — не к аэропорту, а в другую сторону… «Как он меня найдет, если я уеду отсюда?» — бежала и кричала она. Да, она бежала по бетонному полю, в сторону сигнальных огней, пока Вадут-абый не догнал ее и на руках не унес в самолет. И люди в самолете стали спорить, увозить ее или не увозить, но в конце концов все-таки увезли… А через месяц мама получила письмо от Вадут-абыя. Он писал, что Яухар-апа умерла. Он похоронил ее в военном городке, рядом с могилой солдата, погибшего во время учений. Так он писал… «Где ее могила, я должен пойти на ее могилу», — сказал Мидхад-абый, когда приехал к нам в очередную командировку. «Могила ее далеко, тебе туда не добраться», — сказала мама. И Мидхад-абый оделся и ушел. И когда мама, прождав весь вечер, забеспокоилась и отправилась искать его, она нашла его возле того деревянного дома по улице Цюрупы, Мидхад-абый стоял у окон, занавешенных чужими шторами, и не двигался, и мама с трудом оторвала его от рамы, за которую он держался… Мороз той ночью был сильный, градусов тридцать, и Мидхад-абый совсем замерз. Мама отпаивала его дома чаем с малиной и липовым медом, но он все равно заболел воспалением легких и пролежал в Тукаевской больнице целый месяц, пока не приехала из Буздяка Анастасия Федоровна и не увезла его домой.