Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

После похорон Хадия-апа перестала разговаривать с соседями, с родными. Все сидела в комнате, глядя в окно на резные ворота, будто ожидая, что в них вот-вот войдет Солих-абый. Потом внезапно уехала к дальней родственнице в район. Вернулась в Уфу лишь к осени, когда настали холода…

В последний раз мы видели Хадию-апу прошлым летом, когда приехали в Уфу, я — из Москвы, мама и сестра — из Казани. Мы сходили на кладбище, на могилу отца, навестили ближайших родственников. Разыскали и Хадию-апу по ее новому адресу. Она жила теперь на проспекте Октября — «магистральной» улице Уфы, в девятиэтажном доме, с девятью подъездами, на седьмом этаже. Квартира сверкала чистотой, на полированном столе, серванте, полу, казалось, не было ни пылинки. На окнах висели шелковые занавески с замысловатым геометрическим рисунком. На стене висел портрет Солиха-абыя в деревянной рамке, видимо, увеличенный с любительской фотографии. Здесь Солих-абый совсем юный, с младенчески ясными доверчивыми глазами. Хадия-апа сидела напротив нас — маленькая щуплая старушка с неестественно ярким румянцем на острых скулах. Она близоруко щурила глаза, теребила кромку белоснежной накрахмаленной скатерти, улыбаясь тревожной, то и дело пропадающей улыбкой. Рассказывала, как в конце концов дождалась этой квартиры, как долго приводила ее в порядок, как обставляла. Как две ночи стояла в очереди за полированным сервантом, год ожидала кухонных шкафчиков, в кредит купила ковер, и в довершение всего какая-то соседка продала ей эти необыкновенные занавески из ГДР… Рассказав про квартирные хлопоты, выслушав наши похвалы, Хадия-апа замолчала, будто не знала, о чем еще говорить с нами. Потом оживилась, лицо у нее вспыхнуло румянцем, и она тихонько спросила: «А помните, как ездили с Солихом-абыем на Цыганскую Поляну картошку сажать? Какой день был красивый, помните?». И лицо ее озарилось нежной улыбкой. Она взглянула на портрет, заморгала, показалось даже, что она вот-вот заплачет… Но она улыбнулась, засуетилась, пододвигая нам то вазочку с вареньем, то пирожки, то мед в пиале. Однако через некоторое время опять задумалась, снова взглянула на портрет, и выражение растерянности, тоски, смятения появилось на ее лице. Казалось, она спрашивала: «Солих, почему ты так поступил? Почему ты ушел из жизни первым и оставил меня одну? В этом шумном городе, где живет миллион народу. В этом доме, где пятьсот человек соседей. На этом проспекте, по которому днем и ночью мчатся машины. Зачем мне эта квартира, этот полированный стол, этот сервант, эти занавески, если нет рядом тебя, человека, которого я любила всю жизнь? Разве честно это, Солих, скажи?!»

Да, этот самолет взорвался прямо в небе, так и полыхнуло, говорят, в считанные секунды сгорел. Потом обломки от самолета в разных местах нашли, далеко друг от друга, а один человек из деревни, что неподалеку от аэродрома, нашел в лесу, на поляне с ромашками, эту руку. Руку Рафаэля. Все, что от него осталось. Говорят, сам нашедший был без руки, но я думаю, это выдумки, нормальный был человек, с двумя руками, только очень удивился или испугался, когда увидел одну руку. Этот человек прошагал тридцать километров, не останавливаясь, до военного городка и рассказал вызванному к пропускному пункту старшему лейтенанту про поляну, где он увидел эту руку. Туда выслали газик и привезли то, что осталось от Рафаэля, в военный городок. Мать Рафаэля, Хафасу, телеграммой вызвали на похороны. Жена Рафаэля жила там, в городке, на пятом месяце беременности была, осенью родился Рустем, а дочери Рафаэля было тогда два годика — слово «папа» она уже говорила. Не знаю, как только сердце у Хафасы не разорвалось, когда она увидела эту руку. Хотя у Хафасы всегда была такая черта: когда невыносимо тяжело, она засыпает. После похорон Рафаэля она трое суток спала. Похоронили его там же, на воинском кладбище, памятник со звездой поставили. «Погиб при испытании боевого самолета», — сказали. Пенсию назначили, но орден не дали. Была бы моя воля, я бы его в нашу деревню привезла, на наше кладбище, рядом с отцом его, Миргалимом, похоронила, — место красивое, лес неподалеку, и слышно, как птички в лесу поют, а не гул самолетов, не взрывы… И родные бы почаще приходили на могилу, вспоминали.

Я о Рафаэле часто думаю, он ведь из детей Миргалима самый даровитый был, самый красивый. Ринат — тоже способный, в Казанский университет поступил, учился хорошо, потом в Москву, в Верховный суд, его забрали, большим человеком стал… Но Рафаэля я еще больше любила, все его любили! И в школе, и в училище, и в воинской части у него всегда много товарищей было. Лицом на дедушку походил, красивый, только губы негритянские — смеялись над ним, а ростом высокий. Его еще с седьмого класса приметили из воинской комиссии, которая тогда по районам разъезжала. «Этого в летное училище надо забрать…» — так они говорили. А он и обрадовался, дурачок, что из всей деревни его одного в летное училище забирают… Пока учился, в Уфу часто приезжал, в наш дом на улице Ленина. Бывало, сидим вечером на крыльце, я, Шамсинса, Хадия, Нурия, дети в саду играют, вдруг стук в калитку, дверь распахивается, и во двор входит военный, стройный такой, подтянутый, улыбающийся, очень ему форма военная шла! Взлетит через три ступеньки на крыльцо, обнимет меня, сожмет в руках так, что в глазах потемнеет, и закружит по двору. Сильный был! И веселый! И телом красивый! Если заночует у нас, утром выйдет на кухню умываться в майке и брюках, стоит, плещется водой из умывальника, а в дверях Шамсинса, соседка, стоит, смотрит, потом обязательно скажет: «Из всех твоих племянников, Заужян, этот — самый красивый!» Помню, как-то занозу я ему вытаскивала. Дом-то наш старый, рассыхался весь, рамы оконные вываливались, двери не закрывались — он подправлял мне перекосившуюся дверь и занозил ладонь. Стала я ему вытаскивать занозу, смотрю, рука у него круглая, белая, сильная, пальцы длинные, как у музыканта… Зачем в летное пошел? Если не пошел бы, может, ничего бы не случилось… И женился не так, как его братья, — по письмам в девушку влюбился! Как-то приехал на побывку к Асме, — хоть и от разных матерей, все-таки брат и сестра, часто виделись. Идут вечером по Затонской улице, впереди них девушка какая-то идет. «Смотри, — говорит Асма, — красивая девушка, в нашей школе преподает английский язык». «А походка у нее почему такая, как у птички?» — спрашивает Рафаэль. «На балерину в Ленинграде училась», — говорит Асма. Ну, уехал он в Кинель, оттуда уже письмо написал этой девушке. Леной ее звали, русское имя, хоть родители ее из соседней деревни, недалеко от нас жили… Она ему ответила, красивым почерком письмо написала, про то, как в Ленинграде училась, какие там памятники видела. Понравилось ему, как она пишет: он второе письмо ей послал. Потом она ему свою карточку выслала, на ней она еще лучше, чем в жизни, вышла. Пригласил он ее приехать, хотелось ему на нее посмотреть. Она и приехала, и поженились они!.. Нет, я ничего плохого про нее сказать не могу, умная, красивая, воспитание детям хорошее дала, выучила их в институтах, к нам по-родственному всю жизнь относилась, на праздники, майские, ноябрьские, открытки нам присылала… Но зачем, зачем она его в тот день отпустила? Как не почувствовала? Это мужчина должен рваться вперед, в огонь и воду, а женщина должна удерживать, чувствовать опасность… Да нет, конечно, не виновата она, но я этот взрыв все время перед глазами вижу. Потом говорили, что модель неудачная, что-то там в самолете отказало, неисправность какая-то вышла, Рафаэль не сумел устранить. «Судьба!» — сказали… Но нет, это не судьба, надо было сто, тысячу раз проверить самолет, прежде чем с человеком в небо запускать! И эту руку Рафаэля я никак забыть не могу! Почему ее на той поляне нашли, далеко от обломков самолета? Магдан мне потом объяснил, сказал, получился взрыв, все с такой силой в разные стороны разлетелось, что рука оказалась за десятки километров от обломков самолета. Как снаряд, выпущенный из пушки. Или как камень. Но это же не снаряд, не камень, это же рука, нашего Рафаэля рука! Значит, все было не как с камнем. Я думаю, получилось вот как: когда произошел взрыв и от Рафаэля ничего не осталось, только рука, душа его укрылась, спряталась в этой руке, чтобы дать ему попрощаться, почувствовать все то, что люди чувствуют перед концом. Ведь говорят, что человек может видеть не только глазами, но и любой частью тела при каких-то обстоятельствах. Вот эти обстоятельства тогда и случились! И рука, пока опускалась с высоты десяти километров, видела, слышала и чувствовала все так, будто это был весь Рафаэль. Я в это верю. Пока рука пролетала через облако, она, может, покрылась каплями, будто Рафаэль под дождем побывал! Потом полетела дальше. И обсохла на ветру. А может, она попала в холодный воздух и пошевелила пальцами от холода? А может, мимо руки пролетела птица, стриж или ласточка, и задела ее своим крылом? Или, может, когда пролетала над лесом, рука сорвала листик молодой березы, погладила по гладкому березовому стволу — Рафаэль березы очень любил, под окнами их дома целая роща росла. Было в ней дерево, посаженное отцом Рафаэля, Миргалимом, когда сын родился… И, пролетев мимо березовой рощи, увидев эту круглую красивую поляну с белыми ромашками, с клевером, с медуницей, Рафаэль опустился, поискал землянику — он ведь землянику очень любил! — и, не найдя, замерев на мгновение, оглядев в последний раз этот зеленый щебечущий мир, опустился еще ниже и, задев белые лепестки ромашек, стряхнув с них желтую пыльцу, упал на нагретую летним солнцем землю и затих… И только тогда душа Рафаэля покинула эту неподвижную безжизненную руку и улетела прочь. Так, может, все это было, а? А не сразу, не вдруг! Как думаешь?..