Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Однажды, когда Нурия-апа, по обыкновению, вошла в музыкальную комнату и, взглянув на стену, восхитилась цветущей яблоней, Ахмад отложил кисть, подошел к ней и обнял. Нурия-апа вырвалась и убежала. И больше в музыкальную комнату не заглядывала.

На Первое мая случилось продолжение этой истории. Когда Махинур-апа, накинув старое зимнее пальто с изъеденным молью воротником и пуховую шаль, взобралась утром по шаткой лестнице на необъятный чердак нашего дома и уселась там у слухового окошечка, чтобы смотреть на движущуюся мимо дома первомайскую демонстрацию, на кухню вошел Ахмад, одетый в свежую рубашку и выглаженный костюм, в руке он держал расцветшую яблоневую веточку. Он вежливо поздоровался с нами, поздравил с праздником и постучался к соседям. Когда через час Махинур-апа спустилась с чердака, она обнаружила, что дверь в ее комнату закрыта. Она постучала, но ей никто не ответил. Она забарабанила и стала ругать Нурию-апу, заснувшую среди бела дня в самый праздник. Послышался шорох, звякнул крючок, приоткрылась дверь, и из комнаты выглянула Нурия-апа. Она была в рубашке, с распущенными по плечам волосами и казалась ослепшей. Тихо, но внятно Нурия-апа произнесла: «Мама, не стучи, здесь Ахмад». И дверь снова закрылась. Махинур-апа охнула и схватилась за грудь. Мы увели ее в нашу комнату, дали чаю с молоком, уложили на диван. Под вечер Ахмад ушел домой. Махинур-апа вернулась в свою комнату. «Пойди спроси у них белых ниток», — сказала мне сестра. Я постучалась и вошла в слабо освещенную комнату соседей. Нурия-апа неподвижно сидела перед старинным тусклым зеркалом, удивленно разглядывая свое лицо. Махинур-апа сидела у окна и сердито поглядывала на дочь…

Ахмад появился у нас снова через день, принес подарки: два кашемировых платка с бордовыми цветами — для Махинур-апы, с розовыми — для Нурии-апы. Махинур-апа вытолкала его за дверь. «Бродяга!» — прокричала она ему вслед по-русски. Ахмад спустился на площадку детского сада, уселся на перилах беседки, деревянных, выкрашенных в зеленый цвет, закурил. Мы с сестрой из окна наблюдали за ним. Когда через полчаса Махинур-апа вышла из дома и направилась в магазин купить хлеба, Ахмад снова поднялся по лестнице в дом. И когда она вернулась из магазина, дверь ее комнаты опять оказалась закрытой. Махинур-апа заночевала у нас. Всю ночь она вздыхала и говорила нашей маме, что, был бы жив отец Нурии-апы, такого позора бы ни случилось. Если грех случился один раз, это понять можно, но если дважды, тут уж ничего не скажешь, не оправдаешься.

Через неделю Ахмад поселился в нашем доме окончательно. Он принес чемоданчик с одеждой, баночки с красками, кисти и мольберт. Выкрасил наш умывальник бирюзовой краской, разрисовал печку на кухне розовыми цветами, подправил медный колокольчик, который звенел слишком громко. Ходил теперь Ахмад чисто выбритый, опрятно одетый, здоровался по нескольку раз в день, называл Махинур-апу «мамой», а Нурию-апу «джаным» — душечкой. Он старался умерить свой громкий хрипловатый голос и то и дело приглаживал взъерошенные волосы. Нурия-апа стала распускать волосы по плечам, как нравилось Ахмаду, она все время улыбалась, и наша мама скоро заметила, что Нурия-апа в положении. Заведующая детским садом, строгая дама с волосатой бородавкой на подбородке, вызвала Нурию-апу «для серьезного разговора» и пожурила ее «за скрытность», сказала, что «всем надо помнить, что детский сад — это учреждение, призванное воспитывать детей», и она надеется, что Нурия-апа и «этот человек» оформят свои отношения в соответствующем учреждении. Ахмаду за работу заведующая заплатила сто рублей (тысячу — в старых деньгах), меньше, чем обещала вначале, но все-таки порекомендовала его в другой детский сад, тоже оформить площадку. «Вы ведь без работы, как я понимаю», — сказала она Ахмаду неодобрительно. На полученные деньги Ахмад накупил шелковых платьев для Нурии-апы и ширму в комиссионном магазине, обитую выцветшей очень красивого рисунка тафтой. С утра он уходил в мастерскую работать, писать виды старой Уфы, а вечером возвращался домой, и после ужина они с Нурией-апой выходили на крыльцо или спускались на площадку детского сада, пустынную в эти вечерние часы. Мы с сестрой из окна наблюдали за ними. «Настурции как пахнут!» — говорила Нурия-апа, сидя на скамейке, глядя на клумбу с цветами. Ахмад сидел с ней рядом и молчал. «Вон звездочка над тополем, смотри, как сияет!» — говорила Нурия-апа, запрокидывая голову и глядя на шевелящиеся от ветра ветви тополя. «Ты моя звездочка!» — отвечал хриплым голосом Ахмад, обнимая ее, и оба умолкали. Мы с сестрой переглядывались. «Он на самом деле любит ее», — шептала мне на ухо сестра.

Иногда в воскресенье Ахмад устанавливал мольберт где-нибудь на площадке, усаживался на табурет и начинал писать картину. Обычно на холсте возникала часть двора, верхние окошки соседнего деревянного дома, выглядывающего из-за забора. Или это была беседка, увитая вьюном и маргаритками, в которой сидела Нурия-апа с шитьем в руках. Или клумба с анютиными глазками, по которой осторожно пробиралась наша кошка. Или крыльцо, на котором раскинулся в сладком сне приблудный пес…

Работая, Ахмад обычно рассказывал Нурии-апе истории из жизни художников, оставивших после себя удивительные, необыкновенные картины. Рассказывал о Ван Гоге, Гогене, Матиссе, о башкирском художнике Давлеткильдееве, чьими работами мог бы гордиться любой музей, об основателе Уфимского художественного музея — Нестерове, могучем художнике с огромным талантом… Говорил о том, что и у него, Ахмада, есть несколько картин, которые не стыдно выставить в музее.

В феврале у Нурии-апы родилась дочь. Ахмад чуть с ума не сошел от радости. Он распахнул окно, выходящее в соседний двор, и закричал во весь голос: «Люди! У меня дочь! Дочь!» Махинур-апа, ворча, закрыла окно. Тогда Ахмад выскочил во двор без пальто и стал выплясывать на снегу, выкрикивая: «Ай, Ахмад! Ай, молодец!» Детсадовские ребятишки, игравшие на площадке в снежки, с восторгом окружили его и стали приплясывать, выкрикивая: «Ай, Миша, ай, молодец! Ай, Ваня, ай, молодец!»

После рождения дочери Ахмаду пришлось перебраться в мастерскую, места в доме не хватало. Ахмад был такой громадный, шумный, неповоротливый! Теперь он стал приходить к нам лишь по вечерам, на часок-другой, чтобы полюбоваться на дочку, посмотреть, как ее купают, пеленают, кормят, как уютно лежит она на груди Нурии-апы, тараща свои голубые глазки. «Точь-в-точь как у меня», — говорил Ахмад, щуря свои поблескивающие за стеклами очков черные глаза… Именно в это время он сделал два портрета: «Нурия купает дочь» и «Нурия причесывается». (Потом, через десять лет, эти картины приобрел музей).