Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Потом Месфира стихи писать взялась. К Альмире много народу разного приходило: кто на жизнь пожаловаться, кто картину свою показать, кто стихи почитать… Вот сидим как-то с Месфирой в ее комнате, чай индийский пьем, Фариду из Ташкента вспоминаем, пятерых ее детей неустроенных, слышим — у Альмиры в комнате какой-то гость стихи читает. Да серьезно так — с завыванием! Месфира и говорит: «Достань мне из сундука мою тетрадку». Потом раскрыла тетрадь и прочла: «Помнишь, Зейнаб, как бегали мы с тобой по зеленой травке меж белых берез, были с нами мои сестры Хамдия, Макфия, Рашида, как радостно бились наши сердца, как звенели наши голоса! Как сладко пахли клейкие листья молодых берез!» Тут я не выдержала, всплакнула: так живо представились мне те счастливые денечки в нашей деревне Коран…

С телевидения пришел человек, сказал, что будет снимать про Месфиру фильм. Просидел целый вечер, расспрашивал Месфиру о ее жизни, удивлялся, как это она научилась и шить, и вязать, и петь, и вышивать, и стихи сочинять… Сам-то, видать, ничего не умел — людей только выспрашивать. Месфира отвечала обстоятельно, не смущаясь, я рядом сидела, все своими ушами слышала. Человек ушел довольный, сказал, через неделю приедет с «машинкой» снимать.

Но сняться в фильме Месфире не пришлось, увезли ее в больницу — обнаружилась опухоль на груди, операция, сказали, нужна безотлагательная. Вечером в палате перед операцией Месфира написала два листочка. На одном — распоряжение Альмире на тот случай, если операция закончится плохо, завещание, словом, на втором — стихотворение во славу врачей. Я говорю: «Месфира, душа моя, зачем это? Завещание написала — правильно! Все может случиться. Надо приготовиться. А второй листочек во славу врачей — зачем?» Она и отвечает: «Кто знает, в каком состоянии я буду? А вдруг все кончится хорошо? Надо же отблагодарить врачей за их старания…» Ну, не стала я с ней спорить, не стала говорить, что сейчас врачей благодарят не стихами, а ценными подарками, конвертами с деньгами.

Вечером встретилась с Альмирой и спрашиваю ее: «Откуда у Месфиры вера такая, что все обойдется хорошо, отчего не плачет она, не жалуется, не боится, что умрет на операционном столе?» Тогда Альмира рассказала мне историю, которая с Месфирой случилась лет пять назад…

Исполнилось тогда Месфире пятьдесят лет. Стала она неулыбчивой, неразговорчивой, просила никого не пускать к ней в комнату, даже Антошку, сына Альмиры. На все расспросы Альмиры отвечала неохотно, не глядя в глаза. Во время разговора с ней сжимала пальцы, закрывала рот ладонью, будто удерживала рвущийся из груди крик… Наконец попросила Альмиру отвезти ее в деревню, к сестре Макфии. Как ни доказывала Альмира, что ей там будет тяжело, Месфира настояла на своем. Альмира с мужем нашли наконец легковую машину, отвезли Месфиру в Коран, нашу деревню, оставили ее там.

Через год Месфира вернулась в Уфу. Поселилась в той же комнате, светлой и тихой, в которой жила до этого. И стала прежней, как ни в чем не бывало. Антошка от нее опять не отходил. Однажды Месфира призналась: «Альмира! Я ведь рассудок начала терять год назад, не заметила разве? Вас всех вдруг возненавидела, по ночам страшные сны стала видеть, все мне хотелось что-то сделать с этим домом, сломать что-нибудь, сжечь!.. Кричать хотелось, обзывать вас всех грубыми словами! Я ведь чуть губы себе не искусала, чуть руки себе не исцарапала, чтоб удержаться! Потом поняла: надо уехать. Чтобы не видели вы моего лица, на котором лишь ненависть и страх. Не хотела я, чтобы Антошка видел меня такой. А в деревне с Макфией стало как-то легче. Не боялась ее напугать. Она ведь ничему не удивляется. В первые дни, бывало, скажу ей: «Макфия, отчего вон на том дубе меж ветвей люди какие-то о двух головах прячутся?» А она мне отвечает: «И-и, сестра, я сама вчера за водой ходила, наклонилась, а из воды чье-то лицо на меня смотрит — не мое, чужое!» Вот я и стала потихоньку успокаиваться, перестала бояться своих видений… И еще, оттого мне не страшно было в деревне, что там из окошка наклонишься и — землю рукой достанешь, низко окошко, трава по всему двору, густая, зеленая, гуси ходят, гогочут, калитка наша поскрипывает: все родные, знакомые звуки… Успокоилась я, стала крепко спать по ночам, не боялась оставаться дома одна. Покинул меня «шайтан», ушел других людей пугать… А как выздоровела, как успокоилась — так и захотелось снова вернуться к вам, увидеть тебя, Антошку — вы ведь для меня самые близкие, самые родные!»

Попрощалась я быстренько — и на улицу, домой. Иду, плачу, ничего перед собой не вижу, автобус чуть меня с ног не сбил, когда переходила дорогу на углу Революционной и Ленина. Думаю, может, я тоже рассудок потеряла? И никакой радости у меня нет, и никого я не люблю! Мужа своего, Мунира, ругаю каждый день, сына ругаю, мечтаю, чтобы скорей женился, ушел из дома, а то крутит свой магнитофон с утра до вечера — сил нет!.. На работе, в магазине, тоже ругаюсь. Как увижу Фирюзу из кондитерского отдела, так бы и запустила в нее гирей килограммовой. Отчего я такая стала? Не знаю. Или мне аллах терпения не дал? Весь мир видится мне обманным. Все кажется, что никому верить нельзя, даже в своей семье… А ведь было счастье, было, я помню!..

— Дура ты, Лерка, дура, что не пошла с нами в музей, тетя Луиза угощала и апельсинами, и орехами, и конфетами, которые она из Москвы привезла. Почему, говорит, Лера не пришла? Я объясняю, у Лерки много уроков, она их зубрит, учит. А тетя Луиза поправляет: не Лерка, а Лера, почему ты свою сестру так некрасиво называешь?.. А я говорю, она меня тоже Алькой зовет, а ведь я не Алька, а Алия. Потом мы с тетей Луизой ходили в музей, ну, помнишь, в который в прошлом году вместе ходили… Она спрашивает: нравятся тебе картины, какая больше нравится? Отвечаю: мне все нравятся, особенно где лес, река, я тогда сразу вспоминаю, как нас мама в деревню возила, когда мы совсем маленькие были, когда она еще веселая была… Только мне не понравилось, что под каждой картиной надпись: когда родился и умер художник, тот, кто их рисовал. Мне не нравится, что они все уже умерли, нарисовали и умерли, и я тете Луизе это сказала. А она говорит: ты ведь учишь, например, стихи Пушкина, его давно нет, а стихи живы. Но, по-моему, это не одно и то же. Книжки не картины, да, Лерка?

— Ах, Алька, хватит тебе болтать, учи лучше уроки, а то скоро папа с мамой придут и телевизор будут смотреть, приемник включат… И сходи поставь чай, а то мне пить очень хочется, такая трудная задачка попалась. Зачем же ты за пианино села? Опять начнешь свою «Осеннюю песню» играть, опять настроение мне испортишь, как будто, кроме «Осенней песни», вас ничему не учат.