Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Как-то мы услышали, что Ахмад умер. Замерз на улице Тукаевской в сильный мороз, возвращаясь с какой-то пирушки. Похоронил его сосед по мастерской, русский старик слесарь. Похоронил на Затонском кладбище, за рекой Белой. Нурия-апа узнала о смерти Ахмада через месяц, слесарь объяснил ей, что не знал ее нового адреса. Нурия-апа проплакала несколько дней. Потом нарядилась, причесала волосы так, как нравилось Ахмаду, одела на Альбину платье, которое купил ей отец, и привела дочь в музей на улицу Гоголя. Здесь отыскала комнату, где были развешаны картины местных художников, остановила Альбину перед картиной Ахмада «Портрет девушки в розовом» и сказала: «Запомни! Эту картину написал твой отец. Он был художник».

Ночью приснился мне сон. Будто идем мы с Месфирой по лесной дороге в деревню Тургай, смородину продавать. Лет нам около десяти. Вместе с нами ее сестры: Рашида, Хамдия, Макфия, Хафаса. Они по очереди тянут арбу, на которой ведра со смородиной. Проходим мы мимо горы Актау, освещенной солнцем, а у подножия ее всегда земляника спелая… Вот Рашида, самая младшая, и говорит: «Давайте побежим наперегонки! Кто первый добежит до горы?» И уносится в ту сторону. За ней бегут остальные. Мы с Месфирой тоже срываемся, бежим так, что дух захватывает. Горячий ветер дует нам в лицо, солнце печет, нагревает непокрытую голову, мимо нас проносятся кусты, орешины. Гора все ближе, уж видно, как блестят камешки на ее откосах, видно, как большая белая птица машет крыльями у самой ее вершины… Мы с Месфирой обгоняем Хафасу, потом — Макфию, Хамдию, Рашиду, бежим все быстрее, чувствуем сильные радостные толчки своего сердца, чувствуем под ногами землю, твердую, горячую, отталкиваемся от нее пятками, носками, всей ступней, и из груди нашей вырывается громкий ликующий крик: «Девочки, милые! Догоняйте!..»

Я ведь Месфиру с детства знала, она через два дома жила, у нас ставни желтые были, у них — голубые. Она вместе с сестрами допоздна играла в березовой роще перед домом… Потом в десять лет заболела той болезнью, которую сейчас называют полиомиелитом, ноги у нее стали тонкими, как прутики, и вскоре она совсем перестала ходить… Поначалу много плакала. Зайдешь, бывало, за Хамдией, Макфией, Рашидой, позовешь их на улицу играть, а Месфира сидит у окошка, головы не поворачивает, не хочет глаза заплаканные показывать. Потом, видно, свыклась со своей бедой, вместе с сестрами учила уроки по их учебникам, ей даже похвальную грамоту на дом из школы принесли… Потом стала шить платья сестрам, соседкам и родственницам — всем, кто ни попросит. Помню, и мне сшила платьице с оборочками, с сиреневыми цветочками, — это платье я долго потом носила…

Сидела Месфира всегда у окошка, выходящего на улицу, с шитьем в руках. Вот пройдет мимо кто-нибудь, спросит: не видела ли она пропавшего теленка Хисматуллы, или сбежавшую сноху Кашви, или егеря из заповедника, она и ответит… Или заиграемся мы в березовой роще вечером, вдруг кто-то из сестер спохватится: не поздно ли, не ищут ли родители, сбегает к дому, посмотрит, а там у окошка сидит Месфира с круглой гребенкой в волосах, с шитьем в руках. Увидит сестру, улыбнется, кивнет: играйте, мол, играйте, еще не поздно, еще не зовут… Отец мандолину ей купил, научилась она петь и играть. Много песен выучила. То мать свою просила старинные песни спеть: «Караван-сарай», «Эскадрон», «Ты на сазе играешь…», то по песеннику училась. Особенно хорошо получались у нее жалостливые песни. Помню, зашла к ним как-то вечером, смотрю, во дворе никого нет, все к Фатхрисламовой снохе ушли, баньку новую смотреть, а на пороге сидит Месфира — доползла, видать, сама до двери, в руках у нее мандолина, смотрит она в сторону сада, на смородиновые кусты, будто кого-то видит там, поет: «Плачет моя душа, тоскует мое сердце, увижу ли вас снова?» Повернулась я и убежала: чудно мне стало, что она так поет.

Скоро Месфиру в гости стали приглашать, песни ее послушать. Вот как отведают гости суп с домашней лапшой, из гусиных потрохов или из жирной курицы, бэлиш или пирожки с картошкой, пироги с ягодами, хозяйка и скажет: «Спела бы ты нам, Месфира!» За пение одаривали ее, кто платком, кто отрезом материи, кто брошью или гребенкой. Она эти подарки в сундучок складывала. Да недолго они там лежали — раздаривала. Когда сестры повыходили замуж и переехали к мужьям, каждая увезла в своем сундучке по нескольку платьев, сшитых Месфирой, платки, скатерти, полотенца, вышитые ею… Одно время Месфира утюги чинить взялась. Как-то привезли в магазин новые утюги: красивые, блестящие, все их быстренько разобрали, а потом люди стали бегать из дома в дом, спрашивать: «У вас утюг работает? У нас — нет!» Первый утюг в деревне починила Месфира. Развинтила его на частики-винтики, нашла, что там неисправно, и обратно собрала. Потом ей свой утюг принесла Зияда, потом — Шаймиева сноха, а Гайнулла — сепаратор ей на арбе привез, Фардана — швейную машинку. Неделю над этой машинкой билась Месфира — расколдовала все-таки, заработала машинка. Ну, а потом вернулся из армии сосед Финур, он там на электрика учился, и Месфира сказала: «Пусть теперь Финур чинит, а я буду шить». Когда неожиданно умерла самая младшая и самая красивая из сестер — Рашида, поселившаяся в Уфе, — и дети ее остались сиротами, Месфира взяла заботы о них на себя. Настояла, чтобы дочь Рашиды поехала учиться в Ленинград, как и мечтала с детства. Посылала ей деньги, пока та училась, а когда Альмира вернулась в Уфу с мужем-художником, поселилась с ними, в их двухкомнатной квартире. Помогала Альмире растить первого сына, потом — второго…

Я тогда тоже в Уфу перебралась, увез меня мой Мунир к своим родителям, в деревянный дом на улице Кирова, с резными воротами, я к Месфире часто наведывалась, словом перекинуться, душу отвести. Родители Мунира неласково меня встретили. Да и муж через месяц после свадьбы показал свой нрав. Мы с Месфирой все дивились Альмириной работе: она находила в городе художников, о которых никто не слыхал, устраивала выставки их работ, выступала о них с речами по телевидению. Летом уезжала в районы: Белорецкий, Бурзянский — привозила оттуда старинные полотенца, фартуки, платья… Вещи фотографировала и сдавала в музей, а фотографии дома разглядывала. И нам с Месфирой показывала, спрашивала, какие из работ нам нравятся, какие — нет. Я молчала, мне в то время ковер гэдээровский нравился, хотелось купить, да и не достать было. И костюм из кримплена мечтала сшить…

Месфира разглядывала Альмирины находки, качала головой: так-то, мол, и я могу вышить! И тайком от Альмиры изготовила ковер: по бледно-зеленому сатину вышила белые, розовые и черные цветы, нашила сверху крупных цветов из бордового бархата. Показала Альмире, та ахнула: оказывается, у меня дома мастерица живет! И отправила ковер в Москву, на какой-то конкурс. И вдруг из Москвы приходит бумага, в ней написано печатными буквами, что Месфире присуждается первая премия. Я, конечно, удивилась: кому там мог понравиться ковер из двух метров сатина? Но вслух говорить не стала, пусть радуется, бедняжка, пусть тешит себя, чем может, и так аллах обидел ее…