Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

— Ешь, ешь, моя ласточка!.. Столько лет тебя не видела! Десять или пятнадцать?.. Нафиса-то небось получше тебя угощает! Небось и бялиш тебе делала, и пироги… уж, наверное, старается! Ну, что ж! Она молодая! С молодым мужем! Да еще и Макфия, эта курица бесхвостая, безголосая, ей помогает. Наверное, представляется, что пост держит, не ест, не пьет весь день — аллаха в уме поминает! Как же! Так я и поверила! Небось кислушку целый день хлещет! И Нафиса тоже. Вот почему, скажи, она все время в баньку бегает? Потому, что у нее там бачок есть! Мне же все видно с моего огорода!.. Как выйдет она из баньки да как заорет на всю деревню: «Эх, моя жизнь, полноводная река, с красивыми зелеными берегами да полная рыбой… отчего ты у меня такая удачливая?» Это кто же так орет, если он не нахлестался! Нет уж, нет в ней того, что отличает женщину хорошей породы! Так себе. Гнутая хворостинка из плохой вязанки дров…

— Ну что вы, бабушка, совсем они и не пьют… А Макфия-апа целый день молитвы читает, пост держит, — возразила я.

Ханифа-эби махнула рукой:

— Брось! Это тебя стесняются, потому не пьют. А без тебя — о-о-о! Еще как! А то, что Макфия молитвы читает — это какой же толк! Это и я могу на коврик стать, ручки сложить да как индюшка весь день лопотать. — Ханифа-эби встала, достала из-под одной из подушек растрепанную книгу и показала мне. — Вот! Коран и у меня есть… Но Макфия ведь читает молитву, а сама о супе из только что зарезанного барашка помышляет! Ей же нечего вспомнить из своей жизни! Как жила безгласно, потихоньку, никому ни добра, ни зла не сделала, так и умрет. Ну, что ей вспоминать? Как вышла замуж, да пожила пять лет с незаметным человеком, как детей не прижила, как всю жизнь потом по своей родне, по всяким добрым племянницам да родственницам, приживалкой безответной прожила? — Ханифа-эби встала, уперлась кулаками в стол и, глядя прямо на меня, произнесла: — Это я жила! Это я делала людям или зло, или добро! Уж это как я хотела! Это моя судьба меня боялась! А не я ее!..

Ханифа-эби отвернулась.

— Вот как умерла твоя родная бабушка, светлая ей память, добрая была душа, да только не очень счастливая… да как захотел твой дедушка жениться, снова взять себе хозяйку в дом, я ведь не стала ждать, пока он подъедет ко мне, к моему дому, в своем тарантасе да на своих двух вороных! Зейнаб он хотел посватать, я Зейнаб сбежать уговорила, сказала, что лютый человек твой дедушка, замучит, мол, ее!.. Понравилась ему Муслима — про Муслиму слух распустила, что чахоточная она, скоро умрет, а Фердану я за своего брата быстренько замуж выдала… Вот и подъехал тогда он к моему дому. В своем тарантасе. Да на своих двух вороных. — Ханифа-эби улыбнулась и произнесла неожиданно мягко, нараспев: — И сделал меня счастливой!.. — Уселась снова на табурет, заморгала часто, закрыла лицо, обеими руками. — И уж прожили мы с ним три золотых годочка, как розовое спелое яблочко, годочка. Уж и вкусили мы с ним все то, что свыше людям на радость даровано!.. Был твой дедушка — человек необыкновенный! И я была не так плоха! Вот все говорят: злая я была, Волчицей меня до сих пор зовут. Мать твоя от меня плакала, злой мачехой называла… А скажи, легко ли мне было одной, с трехлетним сыном на руках, да еще с детьми от вашей бабушки, да с детьми от этой полоумной дурочки Ракии, в те голодные годы? И правда, отдала я одного ребенка в детский дом, все до сих пор меня за это корят, да как же я могла и кормить и одевать шестерых?! А кто дядю твоего Магдана от голодной смерти спас? Кто на дохлой чужой лошаденке по бездорожью поехал к нему в Языково за сорок верст, когда услышала, что он умирает? И ведь вытащила я его, с температурой в сорок, да всего во вшах!.. И отвезла к себе. И затопила баню. И парила, парила. А потом травами поила, лечила. Два месяца от него не отходила. И вылечила. Поставила на ноги.

А кто Хикли отправил в Среднюю Азию за хлебом, когда голод настал? Привез он хлеб — не только я, но и дети, все шестеро, и твоя мать, и Магдан, и старик, мой отец, на этом хлебе продержались, когда кругом люди, как мухи, мерли! А дом, в котором сейчас Нафиса как в собственном живет, — кто его спас? Когда то белые, то красные, то зеленые налетают на деревню и орут: «За нами! За нами!» И все как полоумные хватают ружья и топоры, бегут за ними неизвестно куда!.. А через два дня другие какие-нибудь наезжают на своих конях и со своими знаменами. В воздух из пистолетов палят, орут: «За нами! За нами!» И у кого мужчин в доме нет, кто, значит, за какими-нибудь голубыми ускакал, того дом и палят…

А я ведь сумела! И тот дом, в котором она, Нафиса, живет, и свой, и хромого Кашви дом — спасла ведь!.. Только, когда красные пришли, тогда я твоего дедушку отпустила… — Вздохнув: — И потому у меня нет чувства к Нафисе! Не сами они построили этот дом. Дед твой его выстроил. А они что сделали в своей жизни? Так — живут себе! Не властные ни в своей жизни, ни в удаче! Без особой красоты их жизнь! И жалко мне, что у твоего деда, у такого прекрасного да сильного дерева, такие мелкие да кисленькие яблочки уродились! А надо, чтобы порода не мельчала… Нельзя, если день настал, ожидать вечера, а вечер настал — ожидать утра! Самому надо кроить свою жизнь! Быть хозяйкой судьбы!.. А кому я зло причинила, милая, тех я все равно не забываю. Они все вон… — кивнула она в сторону окна, — говорят, что я богатая… Так ведь я своими руками все делаю. Никого не прошу. Восемьдесят мне, а я ни у кого помощи не прошу. Вот присылает мне мой сыночек из далекого Владивостока деньги, каждый месяц пятьдесят рублей. Так ведь я их не трачу. Я на внучат их оставляю. А то, что пчелы, да гуси, да куры, да овцы, да бычок, да индюшки, — они же мне нужны! Ведь я с ними разговариваю! А с кем же мне говорить? Сыночек-то мой, Мавзир, на военной службе. Его не отпускают. Вот я и разговариваю со всякой тварью. Вон, видишь, куда она залетела? — Ханифа-эби взглянула на пчелку, летающую вокруг лампочки, проворно влезла на стул, поднесла гусиное перышко к пчеле. Потом слезла со стула, стряхнула пчелу в щель, уселась на табурет и пригорюнилась. — Ласточка моя! Ведь трудно одной-то! Ведь лягу вечером, а утром, может, и не встану! Вот прошлой осенью воры ко мне полезли. К одинокой-то старухе! Проснулась я ночью, слышу — щеколда у двери звякает. Поняла я, что чужие люди. Зажгла лампу, схватила вот этот прут, — показала она на железный прут, стоявший возле печки, — да как закричу! — И она закричала оглушительно: — «Ахмет! Ришад! Ринат!..» Ну, пугливые оказались воры. Сели быстренько в сани и умчались. Я кричу соседу: «Даян, Даян!» — а он так и не вышел! Утром спрашиваю: «Что ж не вышел?» А он отвечает: «Не слышал». Один-то раз вот так напугаешь воров, а в другой раз…

— А почему Рифа не позвали? Или Нафису? — спросила я.