Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Встать на колени и закрыть глаза, затихнуть, чтобы тихо-тихо, не нарушаясь, постепенно гасла во мне эта картина… или крикнуть и бежать, бежать, бежать, пока не устану, не упаду — и тогда картина сама оборвется. Я уже представляю, как бегу огромными прыжками, все прыгает: деревья, кусты, дорога… Уже незнакомые места, я их не знаю. Где я? «Двадцать четыре», — говорю я.

Я слышу голос, который говорит «двадцать четыре», и вижу, что стою и разговариваю с Дианой, а она смотрит мне в лицо. Я вижу, что я стою и никуда не бегу, не стою на коленях, не закрываю глаза и не плачу…

— Двадцать два, — говорит Диана.

— Двадцать четыре, — говорю я…

А назавтра весь день я жду вечера, а весь вечер жду ночи.

Ночью я отгибаю ковер, и он является, я даю ему кочан капусты.

— Только об одном хочу спросить, — говорю я. — Разве ты был в тот день, я не видел, я думал, что там никого больше нет. Разве ты был?..

— Лес, — хрипит он, — тот лес, что начинался за капустными грядками… Я был там, в том лесу. Я видел…

Ночью я видел во сне нашу улицу в виде белой сырой простыни, на которой размалеваны углем дома, столбы, заборы. Когда я открыл глаза, и правда был очень сырой туманный день.

Туман, как пар от белья, обволакивал всю улицу, все малые и большие тела, дома, заборы, столбы, и только в конце улицы я увидел оранжевое пятно и устремился туда.

Над домом висел пожар.

Он обволакивал его всеми своими оранжевыми частями, но вдруг отлетел прочь, и стал виден дом из чистого пепла; он стоял, не рассыпался, и к нему стали сбегаться люди.

А пожар метнулся в небе туда и сюда, как бы выбирая новую жертву, но, видимо, устав, рванулся к старому колодцу в конце улицы, впорхнул в него и больше не вылезал.

Я побежал к колодцу. Но там было уже тихо, вода в глубине казалась черной, ледяной, как будто она не проглотила только что пламени. Я решил узнать: так ли это, сел в бадью и оттолкнулся.

Я должен был опуститься, коснуться рукой воды… но взвился вверх, очень высоко, и остановился. На другом конце журавля я увидел пригнувшуюся к земле фигуру.

Молодая девушка или женщина в желтом овчинном полушубке, в черном цветастом платке, в валенках лежала на земле, навалившись всем телом на другой конец журавля. И смотрела снизу на меня.

— Отпусти, — крикнул я.

Она покачала головой.

— Пусти, — крикнул я.

Она опять покачала головой.

Я стал оглядываться. Людей поблизости никого, зато отсюда хорошо видно, что делается внизу, около того дома.

Люди подбегали, их становилось все больше и больше, они образовали круг и ходили вокруг дома, делая всякие движения и шевеля губами, но слов не было слышно. Движения их были «вот такой вышины», «вот такой низины», «вот такой ширины», «вот такой ужины…». Когда было последнее, они так дружно бросались к дому и так сжимали его, что он должен был бы сразу рассыпаться, но он только становился меньше, и они начинали все сначала. А людей прибывало и прибывало.

Я посмотрел на другой конец журавля. Женщина лежала на земле, не двигаясь, и смотрела на меня.

— На! — крикнул я, достал из кармана яблоко и кинул ей — недалеко, чтобы она встала и подняла. Но не рассчитал — яблоко упало рядом с ней. Она, не меняя позы, дотянулась до него, поваляла немного в снегу и поднесла ко рту. Я услышал хруст и увидел, как женщина еще и еще раз вонзилась зубами в яблоко.

Дом из пепла стал совсем маленьким. Огромная черная толпа разбегалась в стороны, собиралась, сжимая дом, он становился все меньше и меньше. Мне потому и видно было, что я смотрел сверху…

И, наконец, только ровный пепельный круг остался вместо дома, а вокруг лежал снег. Толпа стала расходиться. Мимо меня прошло несколько человек, громко разговаривая и размахивая руками. Потом прошла еще группа и еще. Все они проходили мимо и не замечали меня, я тоже никого не звал. Наступали сумерки, становилось холодно, а я все сидел наверху, в том же положении…

Наконец я решился. Подобрал ноги, выбрал сугроб повыше и спрыгнул вниз. Вылез, отряхнулся и подошел к другому концу журавля. Но женщины там не было. Другой конец журавля торчал теперь высоко в небе, никого на нем не было; бадья, на которой я сидел, теперь стояла внизу, у колода. Я был один. Среди холода и полного беззвучия.

Когда я подошел к месту пожара, там тоже никого уже не было. Ровный пепельный круг лежал посреди снега, только одна женщина еще не ушла. Она сидела, нагнувшись, брала золу и подносила к лицу. И что-то шептала над этой золой.

Я подошел поближе и услышал, что она плачет. Увидел, что это она — та женщина. Сидит и плачет. Целует золу и плачет…

Он увидел, как по снежной крыше соседнего дома пронесся оранжевый апельсин и упал, скатился в сугроб.

— Отойди от окна, — сказал Сулхан.

Он отошел.

— Нет там апельсина, — сказал Сулхан.

— Есть, — сказал он.

— Ну, хорошо, давай я встану, подойду к стулу, подниму эту шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина…

— Есть, — сказал он и посмотрел в угол, туда, где стоял стул.

— Сядь, — сказал Сулхан, — сядь, я тебе все объясню…

Он уселся по другую сторону письменного стола, положил руки под свет от настольной лампы…

— Холодно, — проговорил Сулхан, — нет нигде апельсинов…

А он смотрел на руки: они лежат, большие, ничем не занятые. Он представил, что они держат апельсин… Большой оранжевый апельсин, с твердой кожурой, тугой, если сжать, а если ногтем-ножом срезать, оттянуть кожицу-кожуру, то откроется сам апельсин, апельсиновые дольки, шестнадцать долек, и в каждой сок, чтобы не больше и не меньше, чем в другой, а чтобы сок не переливался из одной в другую — перегородки…

— Засни, — сказал Сулхан, — попробуй засни… А то давай лучше я подниму шаль и ты увидишь, что нет там апельсина…

Вошла Маола. На ней была новая юбка. Она сделала три шага, взялась кончиками пальцев за края юбки и потянула в стороны — открылись складки, а в них — вышитые цветы.

Сулхан встал и вышел.

— Красивая юбка? — спросила она.

— Красивая юбка, — сказал он, — ты сама ее вышивала, да?

— Да, — сказала она, садясь рядом с ним, — я сама ее вышивала. Я сегодня мыла голову, понюхай, как пахнут… — И наклонила голову макушкой к нему.

Он молчал.

— О, — отодвинулась она, — ты опять про апельсины, да? Но нет, нет там апельсинов! Давай я подойду к стулу и подниму шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина…

— Есть, — сказал он.

— Нет, — сказала она, — нет, нет, нет. Ведь эта моя шаль, ведь я сама положила ее на стул, помнишь?

— Да, — сказал он, — да, но зачем ты сердишься? Зачем вы все на меня сердитесь?

— Ты забыл, забыл, забыл, — плакала-причитала она.

— Засни, — попросил он, — засни, а…