Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Из-за какой-то двери возникла человеческая фигура, приблизилась ко мне.

— Сначала надо ответить на некоторые вопросы, — сказал, подходя ко мне, невзрачный человек, как будто уже виденный мной прежде, с обыкновенным, ничем не примечательным лицом, и ровным, бесцветным голосом спросил: — Остроумен ли ты, удавалось ли тебе когда-нибудь рассмешить сразу много людей?

— Не помню, пожалуй, нет, — ответил я, — я иногда говорил что-нибудь смешное, но чтобы это запомнилось, не помню…

— А увлечь? Удавалось ли тебе воодушевить людей, увлечь их за собой на какой-нибудь поступок, пусть даже на разрушение?

— Нет, я никогда не был главным, никогда не был предводителем…

— Ну, может, ты трудолюбив? Подобно древним и современным ремесленникам ты целыми днями сидел, не вставая, изготовляя обувь, одежду, посуду, украшения, — то, что потом хвалили другие?

Его унылый голос действовал на меня угнетающе.

— Да, одно время я так работал. Не вставал, не поднимал головы, но чьих-либо похвал не слышал никогда. Тех, кто мог бы похвалить, мы никогда не видели. Между нами были посредники, много посредников. Это похоже на то, как если бы от пары обуви мне досталось делать только пряжку…

— А помнишь ли ты что-нибудь удивительное в своей жизни? Какую-нибудь историю, приключившуюся с тобой? Историю, которую ты любишь вспоминать, рассказывать другим?

— Увы, три раза за свою жизнь меня обокрали, еще… В детстве в наш дом вечером залетела птица, света еще не зажигали, мы поскорей закрыли окна и двери, чтобы утром увидеть ее и поймать. Но утром ее не нашли… Мы подумали: может, она уснула где-нибудь в доме, обыскали все углы, но так и не нашли. Мать, глядя на нас, качала головой: «Сама в дом залетела, а вы не поймали!..» Больше историй я не помню.

— Ну, может быть, любовь? — И он неприятно усмехнулся.

— А кто ты такой? — рассердился я. — Кто ты такой, почему я должен тебе отвечать и рассказывать? Зачем ты преграждаешь мне дорогу? — Через его плечо я снова посмотрел на эту узкую, начавшую светлеть, прекрасную в своей картинности и неподвижности улицу, в конце которой на последнем столбе висел особенно хрупкий и особенно белый молочного цвета фонарь.

— Когда мне было семнадцать, — поспешил я продолжить, — я целый месяц не мог спать из-за одной женщины, постоянно видел ее перед глазами… Потом все прошло. Больше это не доставляло мне беспокойства…

— Вот видишь, — проговорил он, отворачиваясь, — видишь… Задай еще вопросы, я получу такие же ответы: не было, не помню, нет… Почему ты хочешь пройти на эту улицу?

— Потому и хочу, что ничего замечательного в моей жизни не было, пусть будет хоть сейчас! Разве это несправедливо?

— Ты рассуждаешь смешно! — ответил он. — Ты хочешь доказать мне, что тебе что-то полагается? И сейчас ты начнешь ругать тех, кто виноват в этой твоей жизни… Напрасно! Нет, ты не пройдешь на эту улицу! — Махнув рукой, он отвернулся, подошел к дому и затворил за собой дверь.

Улица исчезла, как будто ее и не было, безобразный город домов-коробок окружил меня…

Вечером, как всегда, мы собрались в парке на нашей скамейке. Первый из нас любил приходить в этот парк потому, что, как он говорил, здесь есть земля, покрытая травой, а не асфальтом, небо, деревья — и это прекрасно!

Второй любил приходить в парк потому, что, как он говорил, в этой земле, покрытой травой, живут, ползают, устраивают себе норки муравьи, жуки, гусеницы — и это прекрасно!

Третий, я знал, любил парк за то, что иногда по нему ходили люди: по одному, по двое, группами. Ему нравилось, что здесь все вместе: земля, покрытая травой и деревьями, муравьи, жуки, птицы и рядом с ними ходят меж деревьев люди. И это прекрасно!

Четвертый любил смотреть, как, например, от ветра ветки сплелись на дереве и как потом расплелись, как отломился сучок и как потом упал, какой хвост был у птицы, которая только что пролетела…

А когда проходили люди, он смотрел, какие у них лица, бледные или румяные, какого оттенка кожа, какое пальто на девушке, какая прическа, какого цвета чулки. Смотрел на плечи вон того мужчины, который медленно идет по дороге. Нравится ему так идти или не может быстрее? Какая у него болезнь?

В некоторые дни он был особенно неспокоен: смотрел только на согнутую спину какого-нибудь старика, на слишком накрашенные губы какой-нибудь девушки, на излом дерева, стоящего рядом со скамейкой, оборачивался только на звук глухого кашля.

Пятый всегда улыбался… Мы знали, почему он улыбался. Чем лучше был день, когда мы сидели в парке, чем красивее лицо, на которое мы смотрели, чем трогательнее божья коровка, которая ползала по ладони кого-нибудь из нас, тем яснее и яснее становилась его улыбка.

— Да, — говорила его улыбка, — да, это прекрасно, но я-то знаю, знаю…

Шестой, как всегда, пришел с банкой, в которой плескалась золотая рыбка. Он поминутно заглядывал в банку, проверяя, там ли рыбка…

Уже давно советовали мы ему поселиться где-нибудь возле озера, речки, пруда или дома завести большой аквариум со многими рыбками, но он везде таскал с собой банку и следил только за этой рыбкой…

И мы думали: если он когда-нибудь разобьет банку, нечаянно выльет воду, если когда-нибудь нечаянно умрет его рыбка… Что он будет делать?

Седьмой всегда сидел рядом со мной.

Он то горячо соглашался с первым, которому нравилось в этом парке больше всего то, что здесь земля и небо.

То со вторым — он говорил про жуков, муравьев и про личинок.

То ему очень нравилась банка, в которой плескалась золотая рыбка.

А то он вдруг начинал улыбаться такой знакомой ясной-ясной понимающей улыбкой…

Иногда мы про него говорили: какой он бывает без нас? Какой он бывает, когда с ним никого из нас нет?

Восьмой все время хотел сорваться, но не срывался. Всю свою силу он тратил на то, чтобы не сорваться, а ему все время хотелось сорваться…

Про себя мы говорили, что ему можно и ослепнуть, и оглохнуть, и онеметь. Ведь он все время хотел сорваться, но не срывался. Своей огромной силой он подавлял себя, и этим был занят все время…

Девятым на скамейке был я, друг моих друзей…

Я взглянул налево, где они сидели, широко раскрыв глаза и глядя прямо перед собой: в наступающей темноте выступали отчетливо только их лица.

— Носы у них выступают! — сказал тихонько я себе, потому что взглянул на них в профиль.

А потом я посмотрел перед собой, как и они, и увидел парк.

Огромные черные липы, которые только что резко выделялись толстыми черными стволами, тонкими ветками и маленькими острыми почками на них, стояли теперь окруженные темнотой: если не смотреть на них — они уходили, исчезали, а если вглядеться — возвращались на место, их можно было видеть. За ними, по реке, медленно плыла баржа, в темноте мягко посвечивали ее два зеленых фонаря и один желтый.