Роза Хуснутдинова - Как прекрасно светит сегодня луна

Через некоторое время он сам разделся, лег. Закрыл глаза. Та же тишина в огромном апельсиновом саду. И очень жарко. Он ходит меж деревьев, нагибается, прислушивается: не упал ли на землю хотя бы один апельсин? Иногда встает на колени, залезает головой под дерево, вдыхая запах всего того, что есть под ним… И все приглядывается, прислушивается: не упал ли на землю хотя бы один апельсин…

Пятки жжет — они на солнце, и тогда он вылезает, поднимается и идет дальше меж деревьев…

Раз ему послышался… или это только показалось? какой-то шорох, звук, какой-то шелест, будто что-то легко упало на землю, зашелестели листья… Будто большой оранжевый апельсин вдруг сорвался и скользнул по листьям на землю… И упал и лежит под деревом где-то рядом…

Большой апельсин, оранжевый, с твердой кожурой, тугой, если сжать, а если ногтем-ножом срезать, оттянуть кожицу-кожуру, откроется сам апельсин, апельсиновые дольки, шестнадцать долек, и в каждой сок, а чтобы сок не переливался из одной в другую — перегородки…

Утром проснулся — что такое? Какая легкая голова!..

Встал, сел — легкая!

Посмотрел в угол, туда, где стоял стул, — легкая!..

Подошел, поднял шаль — нет апельсина!.. «Эх, — закружился по комнате. — Нет там апельсина!»

Через двадцать минут, умывшись, одевшись и выпив чашку чая, он вышел из дома и сел в троллейбус.

На работу он не опоздал.

Наступили холода. Я не выхожу из дома. Только смотрю из окон лоджии со своего одиннадцатого этажа на белое пространство и на ясное небо, где царственно разгуливает огромное с медленно расходящимися лучами солнце. Если ветер порывистый, иногда по опытному полю сельскохозяйственной академии стаей белых волков с серебряными загривками летит поземка. Одну стаю нагоняет вторая, и, соединившись, они мчатся к корпусам академии. Ситки Чарли говорил, что в такую погоду, при такой температуре лишь смельчак запряжет своих собак в упряжку и отправится по сверкающим белым сахаром снегам в далекий путь. И то, если у человека окажется какое-нибудь спешное дело. Например, найти своего врага и воздать ему по заслугам. Тогда пусть красное солнце превратится в десять белых солнц, пусть холод серебряным инеем покроет ему легкие, он должен идти вперед, пока не найдет того человека. И не накажет его.

У меня тоже есть такой человек. Он живет недалеко, в кооперативном доме. С женой, с собакой, с двумя детьми. Что он сделал? Написал плохой сценарий. Главное — фальшивый. Там все неправда. Фильм вышел двухсерийный, постановка обошлась в полмиллиона. В журнале, в котором писали про картину, ругали второстепенные роли, отмечали недостатки сюжетной линии, жанровую неопределенность. Но что бессовестно такой сценарий написать — об этом ни слова. И я думаю: разве он один, этот человек, которого надо догнать на упряжке и наказать?.. Один человек написал сценарий, несколько редактировали, главный редактор утверждал, директор студии подписал. Комитет принял, а производственный отдел выдал деньги для постановки. А в постановке приняло участие человек двести. Даже больше. Как же мне их догнать на одной упряжке?..

И я говорю себе, Ситки Чарли умер, или его никогда не было, он не упрекнет меня, а остальным никому и в голову не придет упрекать меня, что я кого-то не догнал, не наказал. Уж лучше я просто не буду выходить из комнаты, из своей четырнадцатиэтажной башни, не из слоновой кости, правда, а из современного стекла и железобетона…

Я буду любоваться из окон лоджии на этот изукрашенный морозом и солнечными блестками тридцатичетырехградусный морозный полдень, буду смотреть на резвящиеся на опытном поле академии волчьи стаи, а вечером, когда кристаллы мороза заполнят своим хрустом огромный холодный мешок неба до самого верха — до звезд — и до самого низа — до мерзлой земли, где живем мы, люди, я выйду со своей дорогой гостьей, с достойной Зейнаб-Ханум, прогуляться по ближним улицам. Зейнаб-Ханум — очень высокая женщина. Она идет, одетая в белые сверкающие одежды, головой доставая до разорванных облаков на синем небе, похрустывая легкими подошвами обшитых белым мехом сафьяновых башмачков, заглядывая в окна домов, задевая железные, хрустящие, как новоиспеченный хворост, перила мостов, смеясь над маленькими машинами, мчащимися на красный свет и тормозящими на зеленый, деликатно пропуская их вперед, раньше себя. Она сажает меня на какую-нибудь скамейку в пустынном скверике, где вокруг меня раскинулись огромные картонные декорации нового микрорайона столицы, обдает своим теплым, пахнущим настоем мяты дыханием, чтобы я не замерз, и отправляется побродить одна, по этому новому для нее местечку. Сидя на скамейке, погруженный в какое-то сладостное оцепенение, я слежу, как она бродит меж девятиэтажных и шестнадцатиэтажных домов — белых-белых, в квадратиках, как, любопытствуя, протягивает иногда свой палец и дотрагивается до тоненьких, как-то удерживающих тепло стен, как останавливается возле высокого, совсем замерзшего дерева со скворечником, с прячущимися в нем притихшими воробьями, как тихонько дует на ветки дерева и на скворечник, и воробьи начинают понемногу оживать, чирикать, высовывать головы, а она уходит от домов прочь, в сторону железнодорожной насыпи… И там стоит и долго смотрит на возникающий из пустоты бесшумный серебристо-зеленый поезд, который так же бесшумно, как птица, не касаясь земли в своем полете, исчезает вдали, в направлении трех вокзалов.

Поздно вечером мы возвращаемся домой. Я вхожу в лифт и поднимаюсь на одиннадцатый этаж. Зейнаб-Ханум остается на улице. Войдя в темную комнату, я подхожу к окну. Там уже стоит она, по ту сторону стекла, разрисовывая мое окно на прощание силуэтами белых крыш, мостов, островерхих мечетей и моря. Все это белое. И я узнаю силуэт прекрасного Стамбула. Ее родного города.

Как-то Зейнаб-Ханум говорила мне, что у своей груди она чувствует теплое гнездышко. Для воробьев, стынущих в январскую стужу. Для детей, которых обидели, а потом не извинились, не утешили. Для цветов и листьев, которые осенью засыхают и становятся никому не нужными. «Тогда я собираю их всех на груди и держу, — сказала она, — как в гнездышке. Я бы и луну подержала — такая она в зимние месяцы неживая, но она не дается. Вот и мерзнет там одна-одинешенька на пустом небе, как нищенка на пустом базаре. Ну, что ж, ее дело, ее дело…»

Я прощаюсь с Зейнаб-Ханум и засыпаю. Сны мои теплы, как нагретые солнцем летние лужайки. Голова моя тонет в траве. Я совершенно счастлив.

Какая прекрасная перспектива открывалась в конце этой улицы! Я шел по ней, как на привязи, как маленькая собачка, которую впервые вывели на незнакомую улицу — ее пугают и манят одновременно каждый шорох, каждый запах и листик на пути. Я был один в это раннее утро, железные скобы на дверях домов лежали неподвижно, как печати, скрывающие чужие тайны; ветки кленов с узорчатыми листьями не шевелились, фонари на столбах погасли, солнце еще не показалось, и уходящая вдаль улица, прекрасная и молчаливая, сулила мне, казалось, одни приятные неожиданности. Я подумал: не из цветного ли картона вырезана она, не игрушечный ли я сам, но нет, это ощущение прошло, и я вдохнул полной грудью свежий воздух, холодноватый и словно настоянный на смородиновых листьях.