Игорь Родин - Сын Эреба

— Прости, бабка, не буду! — отшутился вновь шофёр. — Ты тогда растолкуй мне, коли в этом так хорошо разбираешься.

— Что тебе растолковать?

— Ну, как тебе вера помогает? Как ты пришла к этому? Как вообще такое случилось? Как ты раньше жила без того?

— Ишь, ты, какой ушлый! Тоже мне, киножурнал «Хочу всё знать»! Да я тебя в первый раз вижу!

— И, уверяю тебя, в последний! Так что не тушуйся, говори смело. Всё что скажешь, тут и останется. Я ж не исповедоваться тебя зову, а так, потрепаться без обиняков. А дорогу за болтовнёй скоротаем, головушка твоя отвлечётся и болеть перестанет, это уж я тебе гарантирую!

Старуха наморщила лоб, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Видимо магия слов, и уверенность убеждения вкупе с искренним позитивом помогла, боли под черепом стали утихомириваться, потому что та вдруг смягчилась и решила поддержать разговор. Вёл машину шофёр уверенно и основательно, не рыскал по рядам, но обгонял и не дёргал тормоз без веских причин. Сама «Ока», хоть и неказистая с виду, работала тихо и размеренно, без постороннего звяканья и дребезжания, как здоровый и крепкий живой организм, натуральное продолжение умелых рук возницы. Это, и монотонное мелькание улиц, светофоров, деревьев и раздробленного их листвой на пёстрые лоскуты солнечного света, умиротворило старуху и заставило сменить гнев на милость. А решив попробовать, она вскоре с удивлением убедилась, что слова шофёра не трёп, действительно боль потихоньку стала утихомириваться, пока не сошла на нет.

— Тоже мне, исповедник в шашечку, — буркнула она примирительно. — Чего ж тебе рассказать?

— Да с начала и начинай, как сказку, — лучисто улыбнулся шофёр, и глаза его посветлели, став на миг голубыми и чистыми, как небо. — С рождения!

— Да всё, как у людей, не хуже других. Родилась я ещё при отце народов, уже после войны. Мать мужа своего первого с фронта всё ждала, ждала, без вести пропавшего, да так и не дождалась. Пятилетку уже отвели послевоенную, а он так и не явился. Погиб, я надеюсь, а не по бабам загулял. Вот мать к одному бобылю и прикипела. Детство-то трудное тогда было. Жили мы бедно, каждую копеечку считали. Потом школа, десять классов, пионерия, а дальше техникум Экономики и планирования в отраслях народного хозяйства, и в нём уже комсомол. Тут уж я стала соображать, что к чему. Я ж ведь тогда в Бога не верила. Абсолютно. Смешно теперь вспоминать! Совершенные атеисты мы тогда были, смеялись над попами, над церковью, над религией. Ходили гонять богомольцев из наших сверстников, кто в храм ходил на службу. У нас тогда перед глазами свои идеалы сияли: светлое будущее и рай на земле — коммунизм! Эх, откуда ж я тогда могла знать, что бесовщина всё это! Ну, да Бог простит. Хотя, я и тогда уже своё мнение имела. Не слепо шла за идеей, не грудью на каждую амбразуру, а, оглядываясь на голодное своё детство, профит выискивала в текущем моменте. Конъюнктуру выглядывала. Корила себя за буржуйскую жилку, но другим краем ума понимала, что и матери с отцом-инвалидом помочь надо, и сеструхе бестолковой с братьями малолетними. И стала я по партийной линии продвигаться. Оттепель, опять же, пролетела, застой пошёл. Идеология буксовать начала, мажоры появились, пошло чёткое разделение на скобарей от сохи и золотую молодёжь. Впрочем, оно всегда так было, но я для себя этот момент не упустила. По комсомольской молодости я быстро в элиту вошла номенклатурную. С правильными мальчиками гулять начала. Ух, и давали мы в своё время жару! Утром на собраниях всё чинно-благородно, повестка дня, обсуждение вопросов, ставим на вид тунеядцам, разгильдяям и политически отсталым, а вечером — в баньку и под пиво с водочкой «Битлз» слушать и любить друг друга, как только возможно. А что? Тогда моё правильное девичье поведение, если смекаешь, о чём я, в среде сынков партийных бонз очень ценилось, не то, что теперь, совсем все совесть потеряли! Тогда такого разврата, как теперь, не было, да и быть не могло. С одной стороны понятно, железный занавес стоит нерушимо, а с другой, дело молодое, природа-то своего требует! И всё лучше там, в культурной обстановке, чем где-то под забором с пьянью и шпаной. Да и для карьеры так полезнее, чем с босяками какими за здорово живёшь. Конечно, опасно это было, хоть и заманчиво. Вот и таились мы, чисто шпионы. Ведь если бы всплыло такое наше положение, враз бы вышибли из комсомола с волчьим билетом те же вчерашние полюбовники, и клеймо на всю жизнь бы ещё припечатали. Тут умом соображать надо, а не только передок подставлять. Но риск! Азарт! Молодость, кровь кипит! Эх, были времена лихие, окаянные! Это сейчас вон всё можно, как хочешь, где хочешь и с кем хочешь. Тут тебе всё не только расскажут во всех красках, а ещё и в газетах пропечатают, и по телевизору вечером покажут во всех подробностях. И ладно бы в укор они это показывали, так ведь нет. Всё теперь, как норма жизни. А то и в заслуги такое непотребство себе записывают. Ровняйтесь, мол, на нас! Так, как мы блудим и развратничаем, так и надо, так правильно и верно. Тьфу! Срамота какая! Ладно мы, понимали, что грех это, но тогда времена такие были. Жестокие. Все поедом друг друга жрали. В магазинах шаром покати, только макароны да куры синие, надеть нечего, кроме как галоши да лапсердак «прощай молодость». За границу носа не кажи, знай, копай землю носом на ниве решений партии и правительства, надейся на удачу и благосклонность туза из обкома или министерства. Вот и надо было думать головой, куда свою куночку пристроить, чтоб не просто так, по-собачьи и разбежались, а с перспективой, с заделом на светлое будущее, конкретно своё, а не общечеловеческое. Так и получила я на этих партсобраниях для себя весь карт-бланш, и не профукала момент, а стала планомерно развивать успех. С тем переспала, то получила, того подсидела, этого припугнула. Я ж тогда была не чета тому, что сейчас. Я красавицей считалась!

Шофёр с сомнением поглядел на старуху. Туловище, как афишная тумба, неизвестно, где бёдра, где талия. Ноги, как у опухшего покойника, кеглями бурыми отсвечивают в недрах салона, руки дряблые, сквозь тонкую кофту видно, как вялыми бурдюками отвисли мышцы. А личико одутловатое, с мелкими чертами, близкими глазками, носом, выдавшимся вперёд, кожей нечистой, в склеротических бляшках и сетью морщин, не знавших такого модного теперь ботокса или золотого лифтинга. Он попытался представить, как бы старуха могла выглядеть в молодости, мысленно разгладив все неровности, уменьшив отложения жира и скорректировав фигуру. И не смог. Получалось нечто невразумительное и мало похожее на модельный ряд из области конкурсов красоты.

— И ты теперь так просто это вспоминаешь? Другая бы таила и стеснялась.