Радослав Михайлов - Властители земли

— Киро, ну-ка лезь прощупай эту трубу! — встрепенулся Сретенко. — Илиев дело говорит, может, и вправду треснула.

Все отправились на противоположную сторону плотины, к отвору шиберной трубы, инженер велел Киро натянуть на себя какую-нибудь одежку, чтобы не пораниться там, внутри; открыли шиберный кран, Киро глубоко вдохнул и полез в трубу, с мокрыми волосами, в мокрых брюках, в рубашке с закатанными до локтей рукавами. Труба была в диаметре семьдесят сантиметров, ее черная утроба точно заглотнула Киро. Она уходила внутрь, в самое основание плотины, тянулась под тысячью тонн глины, камней и щебенки — мокрая, ржавая, затхлая, лишенная дневного теплого света. К тому же она была бесконечно длинной (ведь одолевать ее приходилось помаленьку, сантиметр за сантиметром!) и невообразимо тесной (в ней нельзя было ни сесть, ни согнуть ни руку, ни ногу). И убежать из нее не убежишь, коли испугаешься, хотя чему там было пугаться, в этой металлической узкой трубе. Сретенко с инженером снова пустились уличать друг друга, кто в чем виноват, и только потому не орали в полную силу, что вполслуха караулили, когда же вылезет Киро; оба они понимали, какие беды их ждут, если труба действительно треснула. Прошло десять минут, еще десять, полчаса и еще полчаса. На возвышении появилась новая легковушка с любителями купания. Вернулся джип с пятью мешками цемента. Бай Евстати с шофером сгрузили их, умылись у ручья, высушили руки на солнце. Вдали, на западном берегу озера, приземлилась стая диких голубей, птицы попили и улетели. Сретенко зашагал вдоль трубы, размахивая руками, инженер, прислушиваясь к безмолвной трубе, рассеянно давал указания, что приготовить для заделки пробоин, если окажется, что с трубой все в порядке. Солнце поднималось все выше на ослепительно светлом небе, вода все так же, не убывая, журчала, за холмом на юге глухо звякнул колокольчик. Инженер вытер со лба пот тыльной стороной ладони и принялся несвязно рассказывать, какие аварии с плотинами запомнил он из своей практики; да-а, сказал он, прощупывать трубу — самое трудное. Многие проползут метр-два и возвращаются, очень уж там внутри погано, словно ты в ад по этой самой трубе лезешь, теснотища, темь непроглядная, а ты один-одинешенек. Кажется, вся земля на тебя навалилась, а из темени того и гляди выползет жуть, какой еще в детстве пугался: у кого нервы слабые, от одного этого может получиться разрыв сердца. Я вот и сам, признался инженер, попытался было однажды, да вернулся со второго метра, сердце не выдержало… Он прервал сам себя криком, остальные тоже закричали, сгрудившись у отвора трубы: Киро выползал обратно, ногами вперед, потный, задыхающийся, облепленный тиной и липкой ржавью, одни глаза только и остались у него чистыми, и он помаргивал ими устало и добродушно.

Выкинулся он, точно пробка из бутылки, выдохнул: «Труба в порядке» — и грохнулся в обморок… Спору нет, куда как эффектно было бы приставить к нашей истории такой именно конец. Ведь этот самый Киро чего только не спроворил: и в село-то на велосипеде съездил за Сретенко, и инженера-то разыскал, потом кому-то надо было нырять в ледяную глубь башню проверить, а кому же туда и нырять, как не Киро. И наконец, отправили его в это долгое и тяжкое путешествие по узкой, темной, ржавой и холодной, точно гроб, трубе. Никакого бы дива не было, начни у него силенки иссякать.

Однако силенки его пока еще иссякать не собирались. В обморок он не грохнулся, ни стону, ни жалобы не испустил, ему даже полить никто не догадался — смыть с него ржавую грязь. Вылез он как ни в чем не бывало, одержавши и эту победу, и с усмешкой сказал:

— Целая труба, от конца до конца, ничего ей не сделалось.

Пока инженер соображал, как действовать в прояснившейся обстановке, Киро сбросил грязную рубашку и, снова оголившись по пояс, вымылся под струями ручья. Все ждали, поглядывая на инженера, и, как только Киро с мытьем своим покончил, Сретенко распорядился:

— Киро, берите-ка с бай Евстати кирки и начинайте шахту долбить вверху, где плотину прорвало. А я в село подскочу на джипе, мобилизую еще людей. Давайте.

Киро взял кирку отработанным жестом — царям впору так за свои жезлы держаться, — вскинул ее на голое плечо и медленно тронулся вверх по круче; солнечные лучи заиграли на мокрой, блестящей коже, от всей его фигуры пошло паркое сияние. За ним проворно вышагивал инженер, чтобы показать, где копать.

Перевод Н. Смирновой.

— Ну что, пошли? — Вы идите. — А ты? — А я побуду еще… погляжу, как оно тут. — Какой смысл, ты что, больше врачей понимаешь? — пожал плечами Маринчо. — Ничего, отлежится, полегчает. — Знаю, а все ж таки подождать не мешает. — Такой жилистый мужик, и на тебе — язва.

И вправду, никому это и в голову не могло прийти, хотя был он худой, со впалым животом, а глаза злые. Это мы уже после узнали: многие нервные язвой страдают, она прямо лепится к ним — от нервов и происходит болезнь. Про него мы кое-что знали: и хорошее, а больше плохое, а вот про язву…

— Одежду его забери.

Маринчо свернул узлом сваленную у дверей одежду и сунул под мышку. Он у нас вроде завхоза, широкой души человек, всегда веселый и готовый помочь, полная противоположность бай Цанко, которого в больницу забрали.

— Руда где, у тебя?

— У меня. Пусть пока не распространяются.

— Само собой.

— Я тут недолго. Минут десять подожду все же, спрошу у доктора, как и что, и приду. Вы там присмотрите за парнишкой.

— Сам грамотный, небось лейкопластырем все залепил.

Парнишка и бай Цанко прибыли к нам шесть месяцев назад, в один день. Бай Цанко был старше нас всех лет на двадцать, а парнишка намного моложе, восемнадцать ему стукнуло, не больше, его и по имени-то не все величали, хоть было у него, конечно, и имя. Заявился он к нам и, вместо того чтобы руку протянуть для знакомства, подает удостоверение, в котором означено, что он-де от окружного комитета комсомола сюда послан. Я с первого взгляда понял, что паренек обидчивый и с гонором, чуть ли не обо всем на свете имеет готовое мнение и любит других поучать, а чтоб его поучали — ни в коем разе. Я тогда, помнится, взял да и пошутил с ним, повернулся к нему спиной и говорю Маринчо: «Ишь какой — будет тут перед нами бумажками козырять! А ну дайте-ка ему кирку, поглядим, как он за нее ухватится!» Мальчишка покраснел: «Нечего тут надо мной шутки строить, товарищи. Эта бумажка для меня путевка в жизнь». — «Путевка, говоришь, в жизнь?» — «Она самая, путевка в жизнь. Вы вот надо мной насмехаетесь, а я в вас все равно верю, потому как вы рабочий класс».

Он вообще был ужас какой болтливый, не знал никакого удержу. Но мы вскорости слабость эту ему простили, парень он был добрый, и треп его стал нам казаться чуть ли не птичьим щебетом. Бай Цанко приехал после него всего часом позже, представился нам: из мастеров, из каких, не сказал точно, отец пятерых детей. Чем-то там похвалился, на что-то пожаловался, а сам все щупал нас одного за другим недоверчивым взглядом. С самого первого дня начал он над парнишкой измываться. И задали же нам эти новички, каждый на свой манер, мороки! Парнишка то и дело «борьбу» какую-нибудь новую затевал — то за звание, то за почин, про который в газете вычитал. Уговаривал, чтоб мы всю зарплату складывали в общую кучу и каждый чтоб «сознательно» брал, сколько ему потребуется. Со стенгазетой нам не давал покою, собственноручно написал длиннющий лозунг о пользе гигиены и вывесил его в общежитии. Отец семейства высмеивал его часто и зло; они принимались ругаться, а нас это вначале даже тешило. Потом мы стали за мальчишку вступаться, он ведь корысти никакой не имел, одна только за ним слабость водилась — любил громкие речи произносить. А бай Цанко все больше нам открывался как скареда и хитрец, мужик злопамятный и зловредный, ничему у него уважения не было и никому. Только вечерами он подобрее делался, когда фотографии детишек своих из бумажника вынимал, разглядывал по очереди разноформатные снимки, что-то рассказывал, не интересуясь, слушает его кто или нет.