Радослав Михайлов - Властители земли

Доктор развел руками:

— А мне что прикажете делать? У меня, к вашему сведению, кровь тоже не нулевой группы.

— Сейчас, доктор! — крикнул я и выскочил на улицу.

Бежал по крутой улочке к общежитию и все повторял: сейчас, сейчас. Снег валил и валил, сердце билось все чаще. Я уже задыхался, стянул ушанку. Снежинки садились на горячую голову, таяли на моем лице, кровь кипела, все чувства были напряжены до предела. В общежитие влетел на последнем дыхании.

— Бегите все, кровь нужна для бай Цанко! — крикнул я и бросился на первую же кровать.

Никто даже не спросил, в чем дело, вскочили, схватили куртки и ринулись на улицу. И парнишка со всеми вместе. Он-то и бежал поди быстрей всех, молодой он у нас, скорый на ногу. Через несколько минут и я двинулся следом, а в медпункте узнал, что только у Маринчо кровь нулевой группы. Маринчо возле койки бай Цанко налаживался уже ложиться, чтобы им вены на руках соединили. Доктор обернулся ко мне:

— Мы не можем взять у товарища больше двухсот граммов, а больному нужно гораздо больше. Лучше всего вам пойти к директору, пусть соберет всех рабочих, которые не в смене. Каждая минута промедления может стоить жизни.

Мы выбежали на улицу, все, кроме Маринчо. Парнишку я послал к диспетчеру, предупредить ее, а мы, трое остальных, бросились к директору. Он, слава богу, был на месте, сразу сообразил что к чему и через две минуты припустился с нами бегом в маленькую комнатку радиорубки. Голос его загремел по всем репродукторам:

— Внимание, внимание, важное сообщение…

Прошел час. Очередь перед медпунктом делалась все длиннее. Наша бригада кучкой стояла у радиатора. Глядел я на длинную очередь и думал, что бай Цанко таких хвостов не жаловал. В столовой притворялся рассеянным и лез вперед, кинопередвижка приедет — то же самое и в парикмахерской в хвосте не стаивал. А попробуешь его осадить, огрызается: я человек, а не зверь, мне хвосты ваши ни к чему. Несносный все-таки мужик. Парнишка то и дело заглядывал в комнату и сообщал нам результаты проб. После того как отобрали несколько человек с нулевой группой, а трех так даже с третьей, мы вышли на улицу. Вокруг все было как обычно: рев моторов, скрежет пустых вагонеток. Котловину продолжал засыпать снег, он скрадывал разноголосые рудничные шумы. Где-то возле ворот гуднуло. Мы шли потихоньку, и каждый, наверно, думал о бай Цанко. Говорил только парнишка, разливался насчет коллектива, о его значении в жизни каждого отдельного человека. Никто, понятно, не слушал. А как переходить стали улочку к общежитию, выскочило такси и остановилось прямо перед нами. Дверца отворилась, и на снег выкатилась толстая женщина в старомодном пальто с соболями и подложенными плечами.

— Товарищи! — закричала она и задвигалась, заподпрыгивала на снегу. — Где мне найти Цанко Иванова? Сообщили, что с ним что-то случилось. Обратиться не знаю к кому, помогите…

Так как женщина была уж слишком дородна, чтобы называться худой, мы глядели на нее малость оторопело. Лицо крупное, красное, про такие говорят — лопается от здоровья. У меня даже мысль мелькнула: из нее-то целый литр крови можно выкачать без всякого вреда.

— А вы ему кем доводитесь? — поинтересовался парнишка.

— Супругой я ему довожусь, — ответила она и вынула платочек, скрививши лицо для плача. — С ним что-то опасное?

— Да нет, ничего опасного, — поспешил ее успокоить парнишка. — Только мы думали…

Я толкнул парнишку, а остальным сказал:

— Вы идите, а я тут с гражданкой побеседую.

Они пошли, любопытно оглядываясь и спотыкаясь о камни, припорошенные снежком. А мне опять пришлось тащиться в медпункт, вести туда толстую гражданку. Шел я и все отгадать старался, как примет она сообщение о бай-Цанковом кровотечении; прямо диву давался, зачем он нам врал, что она у него такая больная, и вообще, какую роль играет эта женщина в убогой его жизни? Она вышагивала рядом со мной, рассказывала, как она перетревожилась, да как такси было трудно найти и как потом в двух местах машина скользила. На ее меха садились снежинки, но она так суматошно вертелась во все стороны, что они мигом соскакивали. Чем-то была мне отвратительна эта полная женщина, и, сам не знаю почему, я подумал: это она виновата в том, что бай Цанко нам плел про ее худобу.

— А с детишками как? Бай Цанко часто…

Она меня прервала глубоким вздохом, стыдливо этак стрельнувши в мою сторону заплывшими жиром глазками:

— Ах, и не говорите, дети — главная боль в нашей жизни. Цани их просто обожает! Он меня, конечно, не винит, но я-то сама понимаю, как ему тяжко, нет-нет да и утешу: ничего, мол, Цани, через несколько годков возьмем себе и мы дите из дома ребенка. А пока молодые, надо и для себя пожить. Верно ведь я говорю? Вы-то небось детишками обзавелись, где вам нашу беду понять.

Стоял я на снегу и сам на себя досадовал: как это я сразу не сообразил, когда она из машины вывалилась, что никаких детей у нее нет. Бездетных женщин, которые в возрасте, сразу видать, чем-то они отличаются — взять хоть бы эти дурацкие ее соболя.

— Я-то обзавелся, — пробурчал я, прибавляя шагу.

— Тогда вы и представить не можете, как без малышек скучно, — гнула она свое, мелко перебирая ногами и испуская глубокие вздохи. — Но тут уж ничего не поделаешь. Жить-то все равно надо, ведь правда? Да и что в них, в детях, такие с ними расходы, а так лев-другой сэкономишь. Мы уж деньги внесли на легковую машину, а теперь я уговариваю Цани мебель сменить, чтоб потом ребеночку-то бедствовать не пришлось.

— Неплохо придумано.

— Такая я довольная, что он сюда устроился, два раза в месяц шлет переводы, пишет, что вы тут золото роете… Хе-хе-хе. Только бы с ним все добром обошлось.

Мы подходили к медпункту. Сквозь пелену летящего снега проступила очередь ждущих рабочих, изрядно уже поредевшая.

— А это еще что за хвост? — спросила женщина. — У вас как с продуктами? Снабжают?

— Снабжают. — Я уже ненавидел эту толстуху, прямо заорать на нее хотелось, чтобы замолкла. Показал ей дверь в канцелярию:

— Туда вон ступайте и подождите. Муж у вас приболел немного, пройдет. Часа через два я за вами зайду.

— Знали бы вы, как я волнуюсь, прямо страх, — проныла она напоследок, подходя к канцелярии.

А я двинул обратно в общежитие, стараясь отогнать мысли и про бай Цанко, и про его жену, и про всю их насквозь фальшивую жизнь, но мысли эти никак отставать не хотели. Вдруг почувствовал, что-то карман оттягивает. Сунул руку — два куска медной породы; запустил их с досадой куда подальше, и пропали они в снежной белизне.

Перевод Н. Смирновой.

В ночь под понедельник Димитру Стоянову, по прозвищу Первый, приснился странный сон. В какой-то сырой, с низкими потолками комнате, схожей со старой городской баней, полным-полно мужчин и женщин, почти все свои, со стройки, но есть и чужие, в шляпах. Раздеваются, одежду сваливают в угол, и кто ни разденется — тело обросло козьей шерстью, густой, лоснящейся, как у выхоленной собаки, ни пятнышка кожи не проглядывает — сплошная шерсть. На лицах у всех — враждебность, толпятся и теснят его в угол. Воздух пропитан тяжелым духом козьей шерсти, Димитр задыхается, стоит в боксерской стойке, но кулаки в ход не пускает, смех разбирает его от всего этого, будто от щекотки. Здесь и Незаменимый, приблизил к нему свое лицо, обросшее, как у питекантропа, и говорит: так-то, браток, без денег шерстью не прикроешься.