Елена Блонди - Сказки Леты, сборник рассказов [СИ]

Лета глотала, постукивая зубами о стекло. Он придерживал дно и улыбался, рассматривая поверх круглого края. Пила и думала, что здесь, вот сейчас, любую мне воду. Нестрашно. И очень вкусно.

…Оторвалась и вытерла мокрые губы и щеки. И тоже улыбнулась. В ответ по его лицу с округлыми детскими щеками, красивым ртом, из углов глаз веером разошлись щурки. Прикрытые черными прядями волос на потном лбу тонкие морщины говорили: не двадцать пять, как по глазам, скорее уж к сорока, а, может, и к тем еще несколько. Когда поворачивал голову, глаза просвечивали желтым насквозь. Смотрел прямо — зрачки тонули в карей темноте.

Познакомиться… Всегда проблема, когда прошли первые разговоры и надо дурацкое «дакстатименяЛетаавас». И она спросила:

— А это что?

— Это? — он поднял голову и посмотрел на каменное белое крыло, от которого по загорелому лицу скользнула тень.

— А как думаешь?

— Я не знаю.

— Тогда придумай.

Присел на корточки и стал подливать воду в ведро. Поставил банку на траву, поворочав, чтоб не упала, и помешал жижу палочкой.

Одна рука у Леты уже была испачкана белым и она вытерла ее о подол, запачкав и ногу. Потом подняла голову и стала смотреть на плавные изгибы, уводящие глаз в небо. Хотела сказать, конечно, это крыло. Или цветок. Потому что похоже. И еще — эолова арфа…

— Это Сердце степи, — сказала. Голос получился уверенным.

Сидя, он поднял лицо, сверкнул улыбкой и не стал ее стирать.

— Ага. Так. Как узнала?

— Само сказалось.

— Вот и молодец оно. Правильно сказалось. Да ты сядь, устала ведь? Я домажу, что осталось, и будем чай пить. Хочешь?

— Да.

— Не торопишься?

— Нет.

Она села, вытянув ноги по колючей сначала, но, если потерпеть, то быстро приминавшейся, становясь хорошей для тела, траве. Расправила подол, подвернув края потуже, чтоб нигде не задирался. И, кажется, покраснела, когда он заметил и улыбнулся.

Степь приблизилась. Если лечь, то перестанет ныть спина, а ковыль встанет на уровне глаз и в него можно будет пойти и заблудиться. Пока лежишь… смотришь…

— Не засни там, голову напечет.

Она вышла из зарослей ковыля, чувствуя, как тянется он напоследок провести по спине тонкими нитками, опушенными белым мехом, и моргнула.

— Кажется, уже…

— Иди сюда, тут можно прислониться.

На солнечной стороне он постелил старый ватник, чтобы сидеть, опершись спиной о стебель бетонного крыла. Солнце висело чуть выше напротив, опушенное лучами, как ковыльным мехом. И уже загорались от брошенных ниже лучей верхушки травы. Чуть в стороне от вытянутых ног был круглый очажок из обломышей ракушечника и теперь там скакал и сердился еле видный огонь. Просился за камни. Но прихлопнули сверху старый железный лист, придавили чайником. Серый алюминий в царапинах, на крышке оплавилась и стерлась черная пуговица из пластмассы.

— Чабрец, мята, немножко зверобоя, чуть-чуть, чтоб горечи не было. Сахар нужен?

— Не-а.

Подав мятую кружку, завернутую в тряпицу, чтоб не ожечь руки, взял такую же и себе, привалился к бетонному основанию чуть поодаль и разворошил пакет с ломаным печеньем.

Чай, похожий на горячую степь, в которую уже пришла ночь. В ней не задают вопросов, молчат и глотают степь, а после, так же молча — что-то делают. Или просто сидят и смотрят в одну сторону, вместе. И это — как делать.

Допив, он отставил кружку и сказал:

— Закат посмотрим сверху.

Под гудение ветра в отверстиях открыл маленькую дверь, забеленную и почти невидимую. Внутри безо всякого волшебства громоздились у подножия узкой лесенки ведра, стояла швабра и лежали на куске мешковины пыльные инструменты — топор, молотки, плоскогубцы. На стеллажике у стены лежала стопка рваных газет, стояли мутные стаканы и посеревшие от пыли бутылки.

— У тебя тут, как у папы моего в гараже было.

— Обычное. Мужское.

Стоял совсем рядом, и Лета прижала к бокам опущенные руки, чтоб дать ему место повернуться.

— Я первый полезу. Дверь прикрой плотно. Станет темно, так что вытяни руку, куда шагнуть.

— Хорошо.

Поднялся, загораживая свет сверху. А Лета, притянув дверь, за которой осталась степь, взялась руками за круглые прутья сварных ступеней. Потом, держась за сухую, в царапающих трещинах ладонь, вылезла через круглый люк, держа юбку у бедра. Встала. Пришел ветер, сразу же, и поднял волосы над головой, взметнул. И она, держа юбку, старалась другой рукой прижать волосы, чтоб не лезли в рот и глаза.

— Вот, — сказал он.

Ветер вытрепал из-под деревянной шпильки густые длинные волосы, они стояли над головой черной живой короной, вились, как змеи, падали и снова вздымались.

— Иди сюда, на край, тут удобно, — и он пошел по круто и плавно уходящей в желтое небо плоскости, нагибаясь и иногда касаясь пола пальцами.

Посмотрев на оставленные им рядом с люком сандалии, Лета скинула свои. Стало странно, будто разделась. Подняла голову, и сразу увидела, как двигаются лопатки, натягивая выгоревшую рубаху, напрягается жила на щиколотке над твердой пыльной пяткой.

Идти вверх было удобно. Пологий подъем принимал босые ноги шершавой плотью, а после начиналась почти плоская площадка — огромной ладонью над травами далеко внизу. Лета шлепала босыми ступнями, прикасаясь к шершавой, нагретой солнцем белизне, каждый шаг прокатывался от колена, через живот, шёл к груди, напрягая плечи. И отдавался в голове. Другие шаги тут, не такие, как внизу, тем более — далеко, вначале. Когда еще не знала о Сердце степи. А было ли это? Было ли что-то до этого места, поднятого над всем, и над временем тоже? Лета шла, мерно толкая себя к близкому небу, и злость, сплавленная с обидой, увиделась ей остывшей пластиной тусклого старого цвета, что при каком-то из новых шагов вытряхнулась из души, канула вниз, и застряла в сизых клубках полыни, таких тугих, что и не прозвенела, уткнувшись в глину скошенным краем. Лета улыбнулась: когда-нибудь, проезжая на косматой маленькой лошади, скифский воин увидит в траве тусклый блеск и спешится — подобрать. Покрутит в руках и спрячет в сыромятный мешочек у пояса — сменять на базаре на что-нибудь нужное.

На самом верху, подойдя к ветру, что гулял тут свободно, поняла — уже подобрал. Спрятал и увез совсем. И хорошо.

Сидеть, где круглились волны закраины, было уютно. Ноги висели над степью, две пары босых ног. Ветер трепал краешек юбки, и Лета, плотнее завернув подол под бедро, заплела косу, забрав в нее все-все непослушные пряди.

— Завяжи, а то распустится, — он протянул затрепанное махровое колечко, девчачью штуковинку, и она взяла, искоса посмотрев на его спутанную ветрами гриву. Вместе рассмеялись, когда сказала:

— Только у тебя черные, да?

Солнце над горизонтом взбило для себя облака и теперь, плавясь, протекало сквозь те, что повыше. Хотелось помочь и подставить руку, но страшно обжечься. Справилось само, улеглось, окрашивая все, подсвечивая, зажигая спокойное медленное пламя. Может быть, там у него вовсе другое время и, может быть, бешено всё вертИтся, взрывы один за другим, но, за синевой, тут оно просто ворочается, уходя, приходя, держа время для всех людей, нас.