Елена Блонди - Сказки Леты, сборник рассказов [СИ]

— Я сделал его сам. Давно. Сперва заболел просто, видел во сне и когда ходил по улицам, тоже видел перед собой. Один раз чуть грузовиком не сбило, шофер высунулся сверху, обложил меня матом. Таким, что я восхитился просто.

…Красное небо не отпускало, мир по новому виднелся отсюда, он не имел краёв, и казалось совсем простым соскользнуть в бесконечность с плавного края, так, на минутку, чтоб мягко вывернувшись в тихом воздухе, подплыть обратно, или повиснуть, как в воде, держась рукой за каменный край. Но голос его звучал, звучал, и Лета вернулась, чтобы видеть, как сел, поджав ногу и стал закручивать волосы, собирая в тугой пучок. Шпильку держал во рту, говорил чуть невнятно.

— …Потом чертил, рассчитывал. Там арматура внутри, хорошая, прочная, но надо было еще, чтоб не подвел бетон, не посыпался через время. И форма. Чтобы она вырастала из пространства, понимаешь? Как будто она тут — всегда. И навсегда.

— Понимаю.

— Хорошо. Денег не было сначала. Я ходил, как дурак, предлагал, показывал эскизы. Говорил. А мне — о бесполезности. Хотели, чтобы станция метео или дом отдыха, чтоб вода и электричество. А я…

Он оперся руками и повернулся. От стянутых на затылке волос стал похож на японского самурая со старого рисунка, на кончике шпильки зажглась красная солнечная капля.

— Польза все бы убила. Ты должна понимать. Ты же дошла! Увидела!

— Да.

— Ну, вот. Именно! Вещь, на нашем уровне изначально бесполезная вовсе. Но на других… Или — не нам. Главное, чтоб задумывалась и делалась в чистоте — не для толпы, и не для пожить в ней, не для чего-то. Как бы — ни для чего! А — вот этому…

Стоя на самом краю, поднял руки, разводя в стороны, и улыбаясь. Далеко внизу его тень повторила все, кроме улыбки. Тени не улыбаются.

— Нет в мире пользы, понимаешь? Все сделанное люди делали просто так. Просто затем, что кому-то нравится. Деньги придуманы после. Нету их. Нравится — и всё. Другого нет. Это я тут только понял. Потому оно здесь. Сердце…

Помолчал, опустил руки, сел…

— Тогда набрал заказов, делал барельефы в клубах и на площадях, ходил от поселка к поселку. Жил, как бродяга, не тратился почти, люди кормили.

Он рассмеялся, глаза и зубы блеснули закатным светом.

— Думали, сумасшедший, но безвредный и даже полезный. Потом нашел это место и говорил с директором колхоза. Тут вокруг поля, а этот кусок — по плану долго еще не тронут. Воду к нему не подвести и линия далеко. Директор никак не хотел, ему понять надо было — зачем. Пришлось придумать. Показывал журналы, вот говорю, за границей так делают. Нашел вырезки из фантастики, там все равно текст на шведском, и показал, врал, что это все уже построено и стоит там, в Швеции. Для туристов.

Лета представила директора, по летнему времени обязательно в бежевых льняных брюках и пиджаке с пропотевшей спиной, как он перебирает фото странных прекрасных зданий, что никогда не будут построены. Улыбнулась. Смотрела, как в его глазах отражаются красные солнца. И как шея смугла в распахнутом вороте старой рубахи.

— Я ему еще памятник сделал, директору, на центральной площади. Ужас и ужас, но всем понравилось. Там девушка как бы летит и держится за плавник дельфина. Дочка его позировала. Да…

К Лете вдруг пришла ревность. Девчонка… Шла после школы в пустой ангар, садилась на возвышении, вытягивала руку и болтала, стреляя глазами; вздыхала, жаловалась, что рука затекла, пили чай и снова он усаживал ее.

— У тебя с ней, наверное, был роман…

— Нет, что ты. Ей скучно было. Сначала интересно, а после скучно.

Лета обрадовалась и отвернулась, чтоб не заметил радости. Стала смотреть на закат, что, покручивая прутиком, шел к земле.

— Не с ней.

— А…

— Директор потом все комиссии привозил, на площадь, к скульптуре, хвалился. Меня еще просили, другие, оно же — если есть у одного, то и другому надо. Из домов отдыха стали приезжать. Но мне надо было уже скорее, потому что деньги есть, а технику и бригаду мне дали. И я строил. Счастливый был. И все время боялся. Что арматура плохая, бетон не качественный. А потом как-то вдруг — оно и готово. Все покурили последний раз, выпили прямо тут. И уехали. Я остался один. Бетон еще серый, сохнет. Пахнет землей и пылью, сыростью от него. Ночевал прямо на траве, свернулся и ватник на себя. Под утро ноги закоченели совсем. Сел, смотрел, как солнце выходит и светит на Сердце — первый раз. И тогда встал и закричал. Орал, дурак дураком, пел, руками махал.

— Да.

— И тогда, утром, первый раз играла арфа. Я ведь не хотел ее делать. Потому что нет лампочек и нет воды — ничего нет, кроме степи и ветра. И пусть бы пел только ветер вокруг. Но сделал, не знаю до сих пор — надо ли было. Ты не знаешь?

Лета сосредоточилась. Очень хотелось ответить так, как надо, чтобы прямо в сердце. Но и она не знала. Так и сказала ему. Он кивнул:

— Наверное, должны быть вещи, о которых нет нам точного знания. Во-от… А было это, дай посчитаю, четырнадцать лет назад. Кажется, вчера только, а уже выросли мальчишки, что помогали таскать ведра с песком.

Солнце ушло. Светлые сумерки излились со светлого еще неба, спокойные и вечные, казалось, ночи не будет. Лета оглянулась на теплую ладонь Сердца и подумала о мальчишках. Им теперь почти по тридцать? Он услышал и кивнул:

— Они потом сюда водили девчонок. Тут на ладони, наверху. Ты представляешь? Ты только представь! И уже бегают по поселку их дети, те, что здесь.

— Да…

Его согнутая фигура постепенно темнела, и не было видно, что на лице. И ее лица он тоже не видел, потому спросила о личном:

— Ты сказал — не с ней?

— А, это… Да. Сердце сперва было серое. Я так и думал, пусть будет, как солнечный свет сквозь облака, высохнет, будет светлеть и светлеть. А потом, когда возвращался в поселок, увидел, как она белит стенку. Домик на два окна, палисадник с маками. У нее маки росли не только красные, еще фиолетовые такие, как кульки из гофрированной бумаги, только живые. Дом старенький и все забелено сто раз, углы, как подушки — плавные, круглые. Я встал у забора, а там опереться не на что, одни колья. Руку просунул и повис, устал очень. Стою, смотрю. Она высокая, плотная, платье выгорело, подмышками от жары мокро, и с боков юбка подвернута, чтоб подол не мешал. Ходит на загорелых ногах, шлепает на стенки побелку, мажет. И рука на фоне стены — черная почти. Ну, я стоял-стоял и свалился. Устал сильно, оказывается, три недели, пока строили, не спал почти, только курил. Марина меня забрала. Отлежался у неё, борщи ел и рыбу. Жареную. Знаешь, когда выспался, спросил, — на руках, наверное, принесла в хату? Смеялась. А оклемался, взяли мы с ней ведра и пошли. Известь гасили прямо там. Белили. И Сердце стало такое, как надо. Запело.

— А где она сейчас?