Елена Блонди - Прогулка [СИ]

И первые сутки растянулись на целую вечность.

— Вина ей может? — спросил голый Вовчик, когда в очередной раз Кира упала на влажные от пота простыни, скорчиваясь и прижимая кулаки к животу, — расслабится, чо. Повеселеет.

— С вином любая корова повеселеет, — наставительно произнес Миша Петрович, уже невнятным от выпитого коньяка голосом, — а эта у нас — королева. Так, лапочка? Королевам нажираться не годится. И таблетку какую у Лорика взять — ни-ни.

Он покачал перед голым животом Вовчика толстым пальцем с пухлым кольцом.

— Все естеств… натурально, чтоб. Для памяти. Давайте, ребятки, еще разок, вдвоем, да пора отдыхать.

Бесконечный день милостиво и неспешно завершался поздним вечером, таким прекрасно-летним, с посвистом стрижей за балконной дверью. А Кира уже ничего не чувствовала, пережив и боль, и страхи, и нестерпимое, казалось ей (но — вытерпела) отвращение.

Жорик и Вовчик, блестя вымытыми в душе плечами и мощными торсами, одевались, слушая негромкие указания босса. А тот, взбив подушку, грузно сел, похлопав Киру по выставленному бедру.

— Скоро спать. Чтоб выспалась, чтоб завтра огурчиком. Иди, вон тебя Лорик ждет.

Кира медленно села, опираясь о постель слабыми руками. В проеме на лестницу, куда, переговариваясь и смеясь, ушли мужчины, стояла Лорка, так же, как в первый раз, сунув руки в карманы белого халата и скрестив ноги в черных колготках.

— Пошли, — сказала отрывисто. Отвернулась и ушла в коридор.

Миша, укладываясь, пихнул Киру в спину.

— Давай. Я Димке обещал, что ничего там тебе не сотрем, чтоб была, как с ним. Сливочная.

В знакомой комнате Лорка звякала чем-то на металлическом подносе. Не глядя, приказала:

— Ложись на кушетку. Ноги согни. Я посмотрю.

И когда Кира, которая думала, измучилась так, что ничего не может чувствовать, тяжко краснея от стыда, от собственной обнаженности, от этого кошмарного звяканья на подносе, легла на холодную клеенку, усмехнулась, подходя и садясь рядом на табурет:

— Ко-ро-ле-ва…

Оказывается, мне это снилось… Забываясь наутро.

Белый халат с глубоко расстегнутыми на груди пуговицами. Жесткое лицо под слоем пудры, губы, укрытые яркой помадой, черные, так неуместно в летней жаре густо накрашенные копья ресниц. Сильный макияж скрывал настоящее лицо, как татуировки скрывают лицо воина. Как сейчас уголь и бронза скрывали лицо настоящей Киры. Киры — в настоящем.

Вместо лица говорил голос. Меняя оттенки равнодушия. Как и в ту ночь, когда Мичи заставил взрослую Лорку целовать край подола испуганной девочки, насильно усаженной в кресло на столе, голос был отрывистым и равнодушным. Но измученной, напуганной Кире слышалось в нем торжество. Думала — королева, говорили односложные команды, такие же, как в кабинете у врача (повернись, ноги согни, не опускай… садись…), думала — самая-самая, ну и?

Не думала, хотела объяснить ей Кира, ища глазами ускользающий взгляд, не думала, я не хотела. Но следом пришлось бы сказать, это он. А валить все на Мичи нечестно, ему и так досталось горя. Больше всех. Потеря любимого пса, разорение, угроза смерти. Теперь — страдания из-за Киры.

— Нормально все, — отрывисто сказала Лорка, отходя вымыть руки к раковине в дальнем углу у стены, — иди.

Сама села на маленький табурет, вытаскивая из кармана пачку, по-мужски выбила сигарету и закурила, кладя ногу на ногу. Так высоко, что показался верхний край чулка — широкая полоса черных кружев на белой коже. Спрятанными под густыми ресницами глазами следила за Кирой, которая медлила на выходе в коридор. Совсем раздетая, на блестящем линолеуме, в двух длинных стенах с полированными дверями в них. Из арки над лестницей слышался раскатистый Мишин храп.

Я все выдержу, думала Кира, быстро и осторожно возвращаясь через пустой коридор. Выдержу, потому что — а куда мне деваться. Выход для Мичи обернулся полным тупиком для нее, но эта мысль маячила в отдалении, не приближаясь пока что. Только небольшие вспышки освещали отдельные, казалось бы, не самые важные вещи, удерживая их в голове Киры. Нельзя пить или замутить чем-то голову, чтоб пережить все это. «Для памяти» вдруг сказал Миша. Почему-то. Для памяти. А еще это постоянное — королева. Разве она так хотела, разве хочет? И теперь все повторяют, будто мстят Кире за нежеланный титул. Да она никогда и не мечтала, даже в детстве, не играла с картонными коронами, не рисовала красавиц на вычурных тронах.

В спальне стоял черно-белый полумрак и у Киры закололо сердце. Такой же, как с Мичи, когда она бежала в ванную или в туалет, ночью, различая спросонья плоскости полировки, пухлые бока подушек и диванных спинок, вертикальные линии торшеров, ваз, стеблей в них. Свет падал из коридора, а еще — из ночи, подсвеченный мягкой лазурью нижней воды. И предметы в нем менялись, становясь незнакомыми. Они и были незнакомы, но в этом ночном свете с них чехлами сползало даже то, чуть привычное, дневное.

— Мне казалось, они на меня смотрят.

Голос Киры повис в полумраке, стих. И женщина, сидящая в кресле, вздрогнула от прикосновения. Рядом с ее коленями прошла тонкая фигура девочки, шевельнув теплый воздух. Встала в проеме балконной двери, берясь рукой за уехавшее в стену стекло и осторожно заглядывая вниз.

Кира знала, кого она видит там. Маленькая Кира смотрела, а взрослая Кира вспомнила, и увиденное, и свои тогдашние мысли, но теперь на них накладывались новые воспоминания, пересыпаясь, как стеклышки в калейдоскопе, создавая узор. Или — укладываясь в пустоты кусочками мозаики?

«Если мне станет совсем-совсем ужасно», думала Кира, стоя на границе спальни, полной кошмара, и ночи, полной томного летнего тепла, «совсем плохо… я, наверное, смогу…»

Ей так хотелось утешить себя этой мыслью. Она глянула вниз, ступая босой ногой на прохладный кафель.

Оба были там. Жорик плавал, вскидывая над нежной водой мощное молодое тело, молча, без возгласов и фырканья. Вовчик полулежал в шезлонге, в брюках и в наброшенной рубахе. Крутил в руках маленький радиоприемник, прикладывая к уху. Киру увидел тут же. Осклабясь, помахал рукой, хлопнул себя по животу, напоминая.

Кира отвернулась и ушла в темноту, откуда на нее смотрели блики и плоскости. Снова прошла мимо сидящей Киры и села на край широкой постели. Легла, ища простыню — укрыться. Но храпящий Миша подмял ее под себя, и Кира свернулась клубком — темная на смутно-белом.

«Тогда я подумала — о маме»…

Этого было нельзя: кинуться вниз, в попытке расшибиться о каменный пол рядом с голубой водой. Или прыгнуть в нее, и попробовать утонуть. Нельзя. Из-за мамы. А еще из-за отца, хотя он уже не появлялся почти.

И новые воспоминания взрослой Киры встали рядом с этими. Прекрасная Катя, у которой уже все хорошо, она прошла через собственную смерть, такая еще более прекрасная, такая безмятежная, почти уже не человек, новое существо с новыми целями и радостями. А на берегу остался ее отец, и именно ему, любящему неправильно, с ошибками, не дано было покоя так долго, в жизни, которую ему пришлось дожить, и после нее. Пока не появилась Кира, влезла в чужие жизни и смерти, желая помирить и улучшить. Чужую беду руками развести, ехидно шепнул тихий голосок в голове, но заткнулся под суровым взглядом Киры. Да, влезла. Хотела. Уж такая я. Такие мои грабли. Но до того показано было мне — почему нельзя кинуться в смерть. Чтобы, вспоминая, я не упрекала маленькую себя за неоправданное долготерпение. За подчинение и послушание. Там, где, казалось бы, есть простой выход для непокоренной, и глядишь, легенду сложат…