Елена Блонди - Крис и Шанелька [СИ]

— Давай, — сказал Дима, отбирая рюкзак.

— Я понесу шар, — она подняла подарок перед собой и засмеялась. Тому, как свет вспыхивает на красном прозрачном стекле в стеклянной измороси, а еще тому, как улыбается Дима, перестав, наконец, волноваться. Она всегда это умела, с детьми, замечая тех, кто стесняется, и бережно, деликатно принимала их в круг внимания, чтоб никто не остался в тени, чтоб всем хорошо.

На улице моросил дождик, такой мелкий, что капель не было, а был густой, но легкий туман, оседавший на лицах, руках, на волосах Шанельки, схваченных на затылке нарядной заколкой с темными гранеными камушками.

— Так странно тебя видеть, в ботинках этих. И без черных очков.

— Очки в бардачке, валяются. Могу надеть. А сандалей нет. Увы. Чего смеешься?

— Угу. В сандалях к елке, на площадь. На шерстяные полосатые носки. Так ты не договорил. Ты приехал именно на Новый Год? Или завтра поедешь обратно? Или еще куда?

Вишневый жигуль стоял под фонарем, сверкал каплями, как шарик в пальцах Шанельки. Они встали рядом, в круге влажного желтого света. Дима повесил рюкзак на плечо и вытащил из кармана ключи. Но открывать не стал. Заговорил, вытирая сгибом запястья мокрую скулу.

— Ты скажешь «тюфяк». Да. Я каждый раз собирался, а потом думал, ну, нафига ты ей, в ее Москве? Такая роскошная женщина, мужики шеи сворачивают. Волосы такие. Фигура. И вообще. А ты ей что? В свои сорок пять, один потасканный жигуленок, и хата, которую никак с бывшей не поделишь? Ну и потом, уже в Черноморском, я подумал, если приедут. На автовокзал. Я там с нашими до двух ночи ошивался. Отъеду на сборище, и снова на автовокзал, ну, говорю, не приезжали? Ладно. Я не про это.

Он замолчал. Шанелька слушала внимательно и нежно, точно как мальчишку, который начинает читать стишок и вдруг, ой, забыл. И тут же ей стало за свою заботу стыдно. Взрослый перед тобой мужик, Нелечка, и волнуется, между прочим, из-за тебя. Буквально получается кино. Совершенно новогоднее. Осталось лишь дрогнуть голосом и кинуться в объятия. Нет, — в объятья.

— Я осенью в Москве был, — вдруг сказал Дима. И прокашлялся.

Шанелька отвлеклась от мыслей и почувствовала, что краснеет.

— Правда?

— Я туда поехал по делам. Потом расскажу, это насчет Олечки.

— Необязательно.

— Я расскажу, — в голосе Димы прорезались взрослые, жесткие нотки, и она послушно кивнула.

— Хорошо. Расскажешь.

— Так что в редакцию я сходил. В «Эсквайр».

— Чего? — у Шанельки стали горячими уши и она тоже прокашлялась.

— Нашел еле-еле, там еще хрен найдешь все эти конторы. Нашел, короче. И целый час им там мозги полоскал. Про журналисток Неверову и Клименко. Про репортажи о крымком квесте. С фоторафиями на разворотах.

— Кошмар. О, ужас. Дима…

— А там народу тьма. И никто ничего не знает, плечами пожимают сидят, посылают то туда, то обратно. А фиг знает, сказала мне какая-то дамочка, вернее, она не «фиг» сказала, а посильнее слово, они говорит, у нас, может, фрилансеры, и, может, пишут на сайт журнала, у нас таких, что собак нерезаных. Прости.

— Ничего. Нормально.

— В-общем, я рукой махнул и ушел. Потом уже, когда вернулся, в ноябре, ну, я раньше вернулся, мне просто тогда позвонила Ирина. У нее в бумагах данные паспортов ваших. Твоя прописка тут, в Керчи. Ну вот. Я…

— Еще немножко подождал, — кивнула Шанелька, — логичнее было бы уже лета дождаться. Извини.

— Ты не замерзла? Может, в машину сядем?

В салоне, теплом и прозрачном, освещенном через мокрые стекла, тихо замурлыкали колонки, перенося Шанельку в яростный зной летнего Коктебеля, там, в кафе, укрытом густой тенью платанов, пела сумасшедшая рыжая француженка в сетчатых чулках и с тонкими белыми руками.

Дима потянулся, открыл бардачок и, вытащив очки, нацепил их, повернулся к смеющейся Шанельке.

— Она на весь год уезжает домой, в Херсон, симку меняет, а то я позвонил бы раньше, узнал. А потом оказалось, купила новый телефон, номера растеряла. Мне позвонила сама. Ничего не знает, кроме вот каракуль, что с паспорта списала. Я подумал, а чего? Возьму и приеду.

— А как ты меня на работе нашел?

— Мама сказала, — удивился Дима, — час назад я был, там. И еще просила тебе передать, если вдруг, она пойдет к тете Наде, встречать.

— Ох, мама. Еще чего.

— Шанелька…

Он замолчал. И она, боясь услышать и одновременно желая услышать, кивнула:

— Да?

— А поехали где-нибудь пожрем? Поедим, в смысле. Я же с утра в машине. Жрать охота. В смысле…

— …кушать, — закончила Шанелька.

— Чего ты смеешься?

— Я так. Тут за поворотом отличная кофейня. Мидии с жареной картошкой, кефаль в кляре. Кофе. Или хочешь, дома уже оливье, мама с утра его кромсает.

— Оливье, — решил Дима, — не расплачусь только, я его могу много съесть. Еще мне надо насчет гостиницы. Не успел.

— Поехали. Я придумаю, чего с тебя за оливье взять.

Город блестел мокрыми стенами, тянул по темному асфальту штрихованные полосы цветного света. Желтые от фонарей, зеленые и красные от светофоров, рубиновые и слепяще-белые от автомобильных фар. Нежная песенка кружила в теплом салоне, как невидимый тонкий снежок, присаживаясь на руки и скулы словами-снежинками.

— Вот, — сказала Шанель, с холодком, пробегающим от шеи вдоль позвоночника, — придумала. Ты можешь повезти меня завтра в Черноморск? Нас, в смысле. Туда, где эти скалы, обрыв, где совсем пусто, мы там с Крис жили в отельчике. Вдруг он открыт? А если нет, в городе можно, как тут, гостиницу найти. А на берег, к скалам, приехать. Как раз к полуночи. Можно так?

— Ты хочешь такой Новый год?

Шанелька хотела нахмуриться, может быть, немного обидеться удивлению в голосе. Не на Диму, а так, вообще. Но память подсунула недавние его слова. Такая роскошная женщина… И она величественно кивнула.

— Я хочу такой Новый Год. Это странно?

— Есть немного. Но знаешь, тебе это ужасно идет. Я боялся, вдруг кабак. Икра-шампанское. Я не против, я просто сам не люблю, и одежа там нужна, не в ботинках же. А что насчет мамы? И сын? Как говорят, семейный праздник.

— Тимка усвистал, у них своя компания. А мама в полночь и три минуты всегда укладывается концерт смотреть. Так что, они с тетей Надей прекрасно шампанским чокнутся. И не надо гостиницы, переночуешь у нас, в Тимкиной опочивальне. Если кот Темучин тебя признает. Ты куда?

Дима затормозил, свернув к блестящей обочине, залитой светом из стеклянных витрин супермаркета.

— Кот. И мама. Надо же срочно, подарки какие.

— О-о-о, — Шанелька выбралась, хлопнула дверцей, пошла следом к дверям, что без перерыва крутились, перемешивая шумных деловитых людей, — конечно, коту — срочно, иначе никак.

В ярком зале, под белыми лампами, Дима обнял ее за плечи и, нагибаясь к уху, сказал убедительно: