Елена Блонди - Дзига [СИ]

— Сядем там, где трава сухая. Поедим. Ты растешь. Тебе надо много и часто жрать, Дзига лев.

На другой день Лету посетила тоска. Пришла из сна и сидела рядом, терпеливо дожидаясь, когда та проснется. Так делала иногда головная боль, Лета еще спала, а боль уже ворочалась внутри головы, не помещаясь, толкала шипастыми локтями виски и лоб, и тогда казалось полусонной еще Лете, что у головной боли обиженно и зло кривятся тонкие губы. Казалось, нужно сразу улыбнуться, рассказать что-то легкое, рассмешить и успокоить. Но просыпаясь, знала, кривое лицо боли так и останется выжидательно злым, капризно сопротивляясь попыткам изменить все к лучшему. С болью было два пути. Или сразу таблетку, пока она еще не успела опомниться и завоевать мир. Или подставить шею осторожным и сильным рукам, сидеть, наклонив голову, говорить изредка незначащие слова и слушать, как боль засыпает и укладывается, сворачиваясь в клубочек, который становится все меньше-меньше… меньше… — исчез….

С тоской так не выходило. Лета не особенно волновалась, ведь состояние тоски для пишущего неизбежно и необходимо, и когда приходили дни тоски, главным было чутко следить, чтоб та оставалась в своих медленных высоких границах, похожих на витки сверкающей концертины на фоне голубого безмятежного неба. Чтоб не перехлестнула тоска серый бетонный забор, отправляясь воевать Летино мироздание, по пути выращивая себя в жестокую депрессию. А может быть Лета просто дула на воду, ведь черные приступы хандры остались в прошлом, в той первой ее жизни, когда она ходила не по своим дорогам, послушно примеряя на себя чужие, не свои, зато такие правильные, узаконенные обществом судьбы. Лета-жена, Лета-мать, Лета-специалист с зарплатой. Лета-с-черной-хандрой-налетающей внезапно и неумолимо.

Но память есть память и потому нынешней тоске дозволялось гулять за высоким забором. И только. Что никак не делало ее более радостной.

В такие дни было тяжело даже умыться, там ведь зеркало в ванной, такое глупенькое — радостное, светлое. А уж расчесать длинные непослушные волосы и того тяжелее. Что уж говорить о трудах праведных. Часть их конечно можно сделать, на автомате, пока в голове бродят вялые непричесанные и плохо умытые мысли. Но нельзя ни с кем говорить, чтоб не заразить собеседника вялой тоской, нельзя начинать новое — а все равно из рук валится все. Нельзя читать хорошую книгу, слушать музыку, да ничего нельзя. Лета знала, если себя заставить, то — можно. И хорошая книга стопчет тоску, затолкает ее в дальний угол души. Но к чему Лете дальние углы, полные невнятного пыльного хлама. Пусть уж тоска споет свою тоскливую песню — подумала Лета и села, заведя на экране нетбука очередной бодрый детектив с очередным очаровательным патологоанатомом в прозекторской. Интересно, почему в сериалах патологоанатомы всегда такие очаровательные существа — милые женщины и харизматичные мужчины. Это так мило — стараться овеять чудовищную профессию неким флером. Если причина в этом, то пусть, пусть…

…Но вот он растет, а это значит, скоро у него заведется совершенно своя жизнь. Чему ты радовалась вчера, самоотверженная Лета? Грустила, но заставляла себя радоваться. И у тебя получалось! Вот тебе откат, похмелье. Даже твой собственный персонаж ускользает, не оставаясь с тобой, с твоими сердечными занятиями, и разговорами о том, что волнует тебя. Что уж говорить о живых собеседниках. Кому ты нужна, Лета, по-настоящему, целиком? Да-да, семья, мама и сын. И брат. Каждому из них нужна лишь часть Леты, а без другой твоей части они прекрасно бы обошлись. Была бы ты добра, весела и душевна, в кухне суетилась по выходным, а в коридоре торчал бы замечательный, обязательно любящий и заботливый муж, стучал там чего молотком, починяя, а после надевал бы наглаженную тобой рубашку и вы чинно шли погулять, как те пары, что идут тебе навстречу по выходным. Он и она, под ручку. Беседуют, прогуливаются. Вместе.

Но вместо «вместе» ты ходишь одна, временами невыносимая и потому в такие дни стараешься быть еще более одна, чтоб не укусить никого. Но все равно получаешь упреки в том, что недостаточно мила, весела и душевна. Хотя на самом деле вполне себе мила, весела…

Лета захлопнула крышку нетбука, оставив внутри очередного патологоанатома стоять над полуразобранным трупом с воздетыми руками в перчатках. И вяло ушла к шкафу, достать дежурные джинсы, дежурную футболку и далее-далее… Давай, Лета, уйди куда-нибудь совсем одна, туда, где ветер посвистывает безнадежно, и нет никого, даже голосами или движениями. Там и продолжишь себя оплакивать. Жаль, что не идет дождь, такой — попротивнее. Холодный и мерзкий. А еще славно было бы промочить ноги и хлюпать ими по разъезженной глине, чтоб налипала к подошвам и не давала шагать. И пусть холодные капли текут за ворот куртки.

Когда уже совсем оделась и мрачно запихивала в рюкзак фотоаппарат, пришел Темучин, воздел беличий хвост вопросительным знаком и, толкая в джинсовую ногу, что-то рассказал густым мурлыканьем. Лета вздохнула и села, подхватывая тяжелую гибкую тушу под лоснящейся черной шерстью.

— Один ты у меня прекрасный мой черный кот, мой дурак и обжора. Ты чего пришел? Гладиться? Или утешать? Ты мой страшный Шынгыс, бархатный нос, теплые уши. Где твоя сестре Рыжица? Снова телепортировалась в шкаф? А ты не можешь ее оттуда выковырять, да?

Темучин вывернулся в руках и обвис, бесстрашно подставляя Летиной тоске кудрявый мягчайший живот. Закатил желтые глаза, мол, давай, люби меня, Лета печальная.

А в двери вдруг возникла и Рыжица, мягко вспрыгнула на диван, независимо оглядевшись, улеглась, складывая под белую грудь ухоженные кроличьи лапы. Следом пришла муркливая Мурка, озабоченно устроилась рядом с рыжей и принялась вылизывать то, что попало под маленький язык — круглую расписную спину и розовое на просвет ухо.

— Ну вот, весь зоопарк в сборе.

Лета бережно свалила рядом с кошками бессильную тушу полусонного кота и, уже улыбаясь, вышла из комнаты, обуваться.

На автовокзале, перед тем, как понять, куда покатится внутренняя монета, показывая сегодняшнюю дорогу, прошла к тому углу платформ, где толклись продавцы и попрошайки, просто так, чтобы полегчало внутри. А еще мама попросила купить пирожков, или булочек.

Это были старые баки, огромные, видимо, раньше в них хранились какие-то горючие жидкости, а теперь стоят пустые и ржавые, на потресканном от времени асфальте, пробитом упрямыми корнями травы и небольших деревьев. В самом низу каждого бака чернела круглая дыра, и Лета нагибалась, засматривая внутрь и радуясь, что там кромешно темно. Скорее всего, там набросан хлам, чего на него смотреть, хотя жалко, ведь можно привести сюда Дзигу, вместе залезть в гулкую пустоту и там внутри слушать, как голоса ходят вдоль круглых стен. В одиночку лезть внутрь Лета благоразумно не стала. Зато поднялась по ржавой ажурной лесенке на самый верх, посматривая в сторону далекого домика с огородом, видимо, там существовал некий сторож, потому что на цепи бегала суетливая псинка. Но никто из домика не выходил и около громадных, вросших в асфальт ржавых цилиндров Лета ни разу не видела людей. Тропинка шла наискось и поодаль, и там иногда проходили дядьки в рабочей одежде, иногда ведя в поводу старые велосипеды, косились на Лету, что бродила с фотоаппаратом между рыжих и серых округлых боков. И шли дальше, к огородам.