Елена Блонди - Дзига [СИ]

Когда светило солнце, то здесь, в пространстве, особенным образом организованном высоким и гулким железом, было удивительно прекрасно небо с белыми и сизыми облаками, пронизанными рифлеными стрелами самолетных следов.

Сегодня солнца не было, как и заказывала Летина тоска. Сеялся мелкий противный дождик, железный ажур ступенек, прохудившись от времени, скользил и попискивал под ногами.

Лета осторожно облокотилась на шаткое перильце. Внизу рассыпались мелкой листвой выросшие под самым баком кусты. И вдруг, она от неожиданности рассмеялась, убирая с щеки мокрую прядь — мелькнул серый с рыжим заяц! Попрыгал в дальний угол заброшенной площадки и сел там, водя темными выпуклыми глазами, толстый осенний, тяжелый с виду.

Лета медленно подняла камеру. И не стала снимать, света мало, выйдет мутный кадр с мутным комком в уголке за размытыми ветками. Сняла сердцем и памятью глаз. Это она уже писала так, в какой-то день фотографа Витьки, он чувствовал то же, что и она. И радовался, что кроме камеры в руке есть еще сердце. И память. Вобрать в себя кусок мира и сохранить, не завися от технических возможностей очередного гаджета. Лета может после написать то, что сохранила. Но уже думает о том, а точно ли память сердца нужна для того, чтоб обязательно ее написать? А что же те, кому не дано приблизиться словами к сути? Что им? И она, Лета, вместе с ними, потому что приближение, какое бы ни было оно талантливое, не есть суть. Суть всегда там, в неприближаемом, как линия горизонта, далеке круглой земли. Для чего же тогда смотреть на этого толстого зайца, что пришел к заброшенным бакам, показал себя Лете, ободряя — не тоскуй, Лета вечно ищущая, видишь, я тут, я твой заяц удачи?

Но спрашивая, она уже знала ответ. И он успокаивал, и этим давал понять, что он — из правильных ответов. Смотреть, чувствовать, да. — Ощутить себя струной, что вдруг запела в унисон с мирозданием.

Она спрятала в рюкзак фотоаппарат, чтоб не промок, к пакету с булочками, и стала спускаться, осторожно ставя ноги на прозрачные железные узоры, под которыми были видны еще одни и еще, а там — листья и ветки, и под ними трава, и мокрый асфальт.

Самый красивый свой дождь Лета все же сняла. Два, нет уже четыре года тому. Она стояла под мокрым деревом серебристого лоха, держала в мокрых руках старый цифровичок, неловко прикрывая его полиэтиленовым пакетом. И щелкала, как тяжелые капли пробивают поверхность прозрачной морской воды, рисуя на ней множество одинаковых кругов. В кадр попадали оловянные узкие листья, за тонкой пеленой плачущих облаков стояло солнце, и вокруг все было переполнено мягким устойчивым светом, зеленоватым и серебристым, будто весь мир стал подводным и странным. А еще пахли тускло-желтые крестики мелких цветов, что усыпали длинные ветки. Лета тогда говорила по телефону, в ухо был воткнут наушник. Она дописывала свою вторую книгу, там все шло к концу, и Лета ужасно боялась, ей нужно было, чтоб все завершилось так, как строится собор, чтоб здание ее текста наново организовало кусок пространства, заставило читателя прочесть не только сюжет, а увидеть мир еще раз, по-другому. Или радостно убедиться — я не один вижу его так. Дом из кирпичей и раствора. Лета замешивала и укладывала. И сам раствор обязан быть крепким и кирпичи должны лечь в единственно верном порядке. После их не будет видно. Но они создают башни и переходы, сочленения и устремившиеся к небу шпили. Слова. Их нужно было найти, написать, сложить, сочленить, вылепить из малого раздробленного — большое целое. И чтоб жило!

И Лета, нажимая на спуск, слушая, как мелкие капли щекотно сползают по шее к лопаткам, говорили и говорила. О людях, событиях, о вкусе слов, о том, что и кто сделает или не должен сделать. О тайных снах и обыденных поступках.

Ей было неважно, слушает ли ее собеседник. Говоря, она выстраивала свое внутреннее пространство. И наконец, выдохшись, замолчала, переполненная радостной пустотой. Замотала в пакет камеру, спрятала, чтоб не промокла, и пошла вдоль воды, подставляя лицо теплым мелким каплям. Прекрасное море, напившись небесной воды, тихо лежало рядом с летиными шагами. Прозрачное, теплое, до невозможности живое. А в спину мягко дышало солнце, ворочалось в разрывах облаков, расцвечивая мир удивительными, близкими друг к другу красками. От серого олова через мягкое серебро к полупрозрачному нефриту, зеленому фарфору, светлому янтарю. Зелень, серое, желтое, и снова зелень, всех оттенков.

Лета ушла от площадки с гулкими старыми баками, оставив там зайца и мокрые кусты, и не стала возвращаться на городскую дорогу. Есть еще старый проселок, грунтовка, почти белого цвета, наезженная не по степной глине, а по выходам известняковых скал. Там всегда малолюдно, а уж в дождь вообще никого.

На белой дороге мелкие лужи лежали тихими зеркалами.

Дождь удался, как и просила, вымочил насквозь, такой вроде бы мелкий, но густой и успел надоесть. Пусть будет, не надо сегодня солнца, величественно решила Лета, обходя зеркальные лужи, дома высохну. А Дзига пусть приводит свою ненаглядную новую Лару-Лору, и будет пикник, как Лета и обещала. Она подарит им маленький пляжик под нависающими скалами, на берегу морской реки Донузлав. Там в воде лежат волшебной красоты огромные камни, обросшие дикой травой и крупными мидиями. А на узкой кривой полосе песка есть очажок. Маски и ласты Лета прихватит из своего запаса, и пусть суперкот Дзига красуется перед своей девочкой, становясь пиратским котом, хей-го, морской кот Дзига, уловитель и поедатель вкусных ракушек!

Это хорошее место, чтоб познакомиться и провести втроем летний день, полный небольших и важных приключений. А хорошими местами нужно делиться с теми, кто тебе дорог.

Разбитый желтый автобус рычал, трясся и подпрыгивал на каменных выбоинах пыльной грунтовки. Асфальт кончился на повороте шоссе, там остался военно-морской поселок — две улицы длинных одинаковых пятиэтажек, окруживших небольшой заливчик морской реки Донузлав. Белая пыль вползала через приоткрытые двери вместе с жарким ветром, пыхала прозрачными клубами в косых лучах утреннего солнца, что лезли в окна и ползали, перемещаясь, когда автобус сворачивал. Лета сидела у прохода, благоразумно не став залезать к жаркому окну, а впереди солнце высвечивало темные волосы Дзиги и ложилось блестящими бликами на короткую стрижку девочки Лары. Когда солнечные лучи наполнялись пылью, все трое машинально отклоняли головы в тень. Хотя пыль, она везде, подумала Лета, коротко улыбнувшись, но все равно, задерживаешь дыхание, когда проходишь луч, полный танцующих пылинок. Потом дышишь. Не видишь, значит, нет.

Лара изредка поворачивала голову и смущенно улыбалась. Над верхней губой сверкали бисеринки пота. А Дзига тут же приваливался плечом, махал рукой, наклонялся к ней, что-то неслышное в реве мотора рассказывая, и девочка снова кивала, показывая — слушает. Лете стало приятно, что той неловко. Наверное, она хорошая девочка. И тут же рассердилась на себя. Хлопочет, как курица, уговаривает, вот, нужна именно хорошая для ненаглядного Дзиги. А что будешь делать, Лета, если она обычная, просто деваха, но ему с ней хорошо? Надуешься? А то еще начнешь отговаривать? Он тебе даже не сын. И его жизнь — уже совсем его.