Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

Ей очень хотелось есть, но нужно было подождать, когда папа уйдет, открыть окно пошире, чтоб вышел дым. И она устроилась на диване с ногами, притихла, разрешая себе подумать о том, что случилось, и о том, что никак не желает случаться.

— Валик, — сказала шепотом, глядя как в зеркале шевельнулись губы, — Ва-лик… Панч. Петрушка мой любимый, Ленкина кукла, мальчик Валик, Валентин. Ты, блин, понимаешь, что я тебя все равно люблю? Или это, потому что мне страшно?

Она говорила и говорила, уже мысленно, губы не шевелились, а карие глаза пристально смотрели в ее карие глаза, и вместо уверенного лица Кинга видели бледное, с яркой улыбкой, лицо брата, и его темные, почти черные волосы, худые плечи, и длинные руки. Но Кинг, который не появлялся перед мысленным взором, был тут и был нужен, а Ленка, ощущая это, не понимала, почему так, но не особенно и хотела понимать.

Ей было семнадцать и многое из того, что делала, и что ощущала, срабатывало на уровне инстинктов, того тайного женского, что было, оказывается, сложено в ней и только-только просыпалось, и оно — вот такое, не переделать. И то, что странная любовь к дальнему мальчишке, которую нельзя прожить так, как сейчас можно прожить отношения с другими парнями, — она продолжает ее беречь, Ленка конечно не знала. Как не понимала и того, что оберегание бывает разное. Ей казалось, что именно любовь к Валику толкает ее на какие-то нынешние шаги, по дороге, указанной доктором Геной. Становись женщиной, сказал ей Гена, и увидишь, как умрет твоя детская любовь. Потому что она насквозь придумана вами обоими.

Но пока что детская, придуманная, по его словам, та никуда не ушла. Что ж, рассудила справедливая Ленка, конечно, не ушла, потому что мне еще ни разу не стало хорошо тут, после него. С Пашкой — сплошная противная хрень, с Кингом — все только начинается, если он не врет. И может быть, она уйдет, эта любовь, когда совершится то, о чем ей думалось, и о чем в унисон сказал Кинг — двое проснутся рядом, голые, теплые и смешные, без всякого стыда и неудобствий. Красивые и сильные. Которым есть о чем поговорить и которым весело и приятно вместе. Королевство Кинга и Леты.

Она думала, не так гладко, а разрозненными картинками, отдельными фразами и словами, снова картинками. И все мысленные слова относились к Сереже Кингу, а картинки — к мальчишке Валику Панчу.

Наконец, она устала. Переоделась и ушла в кухню, чтоб поужинать и лечь спать.

В кухне сидел Жорик. Для разнообразия в синем спортивном костюме, Светкином, с ромашкой, вышитой на кармане растянутой кофты. Ухмыльнулся и стал следить, как Ленка зажигает газ под сковородой с тушеной картошкой.

— А Светища где? — отрывисто спросила Ленка, поведя плечами, будто хотела стряхнуть его пристальный взгляд.

— Спать легла. Мне Эдик все мозги проел, про тебя спрашивал.

Ленка хмыкнула, мешая картошку. Эдик был сейчас для нее как фигура, вырезанная из серой картонки — плоский и невыразительный, терялся в россыпи тетрадок. Она вспомнила вдруг о своей тайной тетради. И ей захотелось, чтоб вокруг немедленно встала глухая ночь, в которой спят совершенно все. Космическое одиночество Леты, и в нем она сможет сесть и написать что-то. Совсем непонятно что, но желание такое сильное, что чешутся кончики пальцев.

— Ты не слышишь?

— А?

Она села на холодную табуретку на узком краю стола, неудобно, но Жорик снова торчал в ее любимом углу у окна, держал на шерстяных коленях свою гитару, щипал струну, прижимая, чтоб та звучала шепотом.

— Я говорю, Сергей Матвеевич на море нас везет, второго. Сезон открывать. Алла Дмитриевна уговорила сегодня. Ты едешь?

Ленка пожала плечами. Потом вспомнила Саньку Андросова и помотала головой.

— У нас маевка, с классом. Традиция. Каждый май собираемся и на Азов. За маяк туда, в степь.

— Ну, как знаешь. Эдька спрашивал, если ты поедешь, так они тоже с нами, с паханом на машине. Отказ, значит?

Ленка кивнула.

— Ну да, — протянул Жорик. Тенькнул струной, — у девочки свои интересы. Девочка выросла и все заверте…

Ленка положила вилку.

— Чего ты ко мне пристал, а? Передай своему приличному мальчику Эдику, что он мне не нравится. Вот и все. Делов-то.

Жорик облизнул бледные губы, почесал согнутым мизинцем усы.

— Конечно. Девочкам разве нравятся приличные мальчики? Девочки любят босяков и урок, да, Леночка?

— С ними хоть не скучно, — согласилась Ленка.

Жорик бесил ее так, что хотелось изобразить не просто неприличную девочку, а девку — ошеломительно развязную, грубую, вскочить на стол и спеть похабные куплеты. В общем, чтоб зажмурился и заплакал.

Дальше молчали. Ленка убрала тарелку, налила себе чаю и ушла в комнату.

Поставила чашку под настольную лампу и выкопав тетрадь, решительно раскрыла ее, взяла ручку и стала быстро писать, не перечитывая. И то, что писала раньше, тоже не перечитала ни разу.

Поездки за город в семье были давней традицией. И никогда просто так, а — с поводами. Весной ехали за тюльпанами, по грунтовке, уводящей от городских улиц к дальнему побережью Азова. Летом, конечно же, купаться, выбирая любимые места и споря, — они у каждого были разными. А осенью поспевал в степном буше шиповник и боярышник, мама и дочери собирали красные ягоды в матерчатые самосшитые сумки и дома сушили на газетах. После сморщенные ягоды ссыпались в стеклянную банку и терпеливо зимовали, иногда попадали в чай, заваренный от простуды, но чаще выкидывались в мусор во время весенней генеральной уборки.

Когда Ленка была совсем еще маленькая, ездили на мотоцикле с коляской, а после уже на папиной зеленой, как молодая травка, «копейке» и поездки стали редкими, папа машину берег, и бензин экономил. Но Ленка уже выросла и не особенно переживала. Скучно ей стало ездить с родителями и неинтересно. Хотя в каждой такой поездке были моменты, ей казалось, случайные, которые тешили душу, но она глупая, не понимала, что они и есть главные для нее.

Папа ставил машину на травяной обочине, мама выбиралась, раскидывая руки и оглядываясь по сторонам. И говорила всегда одно и то же:

— А воздух, какой воздух, Лена! Надо дышать!

Слушаясь сама себя, начинала усиленно дышать, будто хотела надышаться в запас. Потом вешала на локоть сумку и уходила с Ленкой к растрепанным кустам, выискивая самый урожайный. Ленка какое-то время паслась рядом, а после переходила дальше, еще дальше, и оставалась, наконец, одна, где-нибудь на огромном покатом склоне, который катился травяными плоскостями вниз, к далеко сверкающей синей воде, полосатой у берега от белых пенок. Голоса и папин кашель волшебно стихали, будто она была совсем одна, и везде, куда хватает глаз — ни-ко-го. Так совершенно никого, что сердце сжималось от восторга. В кустах шебуршились мелкие птицы и ветер, трава под ним блестела и пригибалась, а после трепыхалась, снова вставая густой шкурой, море бесшумно от расстояния катило себя на берег, и столько вокруг было света и воздуха, столько сверкания и блеска, а еще — все это было для нее.