Елена Блонди - Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

— Видел, — скромно ответила Ника, — даже и говорил с ним. В темном углу с грохотом что-то посыпалось, и женщины, хватаясь друг за друга, хором завизжали. Нику прошиб ледяной пот. Медленно поворачиваясь, она уставилась на рассыпанные по полу банки сгущенки.

Над банками стоял, растерянно разведя тощие черные руки голенастый подросток, стриженый под ноль.

— Господи божежмой, Ваграмчик, ты думаешь головой или чем ты думаешь? — закричала Валя, дрожащими руками запихивая волосы под шпильки, — я и забыла, что ты там сидишь, дитё!

— Простите, — мальчик присел на корточки, шаря по полу руками и подкатывая к ногам банки, — я соберу, соберу сейчас. Голос у него был ломким и, казалось, краснел так же, как большие оттопыренные уши. Ника нагнулась, поднимая банку, что ткнулась ей в ногу, подала Ваграмчику. Тот дернул к себе и тут же уронил снова.

Тетя Валя с укором ела мальчика глазами.

— Горе ты армянское, да собери уже. И иди помогай в подсобке. Уф.

Верочка, — снова взялась за Нику, — а чего еще он делает? Я слышала, машину вот своротил, Васька тут заходил, пианый, конечно, но плевался и все оглядывался. Его и не поймешь, что болбочет. Ты сама его видела? Ну, расскажи. Ника открыла рот, собираясь добавить подробностей пострашнее.

— Я его видел, — раздался снова мальчишеский голос. Тетки ахнули и все вместе повернулись к углу, где Ваграмчик, скатив банки в тусклое стадо, совал их в разбитую коробку.

Выпрямился, держа ее тонкими руками, и обвел слушательниц большими, влажными, как у спаниеля глазами. Повторил:

— Видел!

— Так рассказывай! — возмутилась Валя. Мальчик покраснел теперь весь, даже смотреть на него Нике было неловко, так запылали смуглые щеки с темным пушком. Хрипло, сламывая голос из дисканта в мальчишеский басок, сказал:

— Он ходил, где я. Я увидел и пошел сзади, смотреть. У него плащ, черный, блестит. Как еще старые бывают у рыбаков. На голове капюшон.

Он давит ягнят, которые от матки отбились, кров пиет. А еще птицам головы откусывает. По спине у Ники пополз липкий холодок. Баклан, лежал в траве, и кровь запеклась на обрубке шеи. Она сама его видела. Вот только Мишаня никакой не кашпировский, и защиты от этого таинственного монстра у нее нету.

— И тоже пиет, — сообщил Ваграм и почему-то с упреком быстро глянул на Нику. Уши его залились гранатовой краской. Та кивнула, покорно соглашаясь с рассказанными ужасами:

— Да. Я сама этих птиц видела. Без головы.

— Айй, — Лариса прихлопнула открытый рот пухлой ладонью, обводя остальных полными страха глазами, — девоньки, а я ж и думаю, бывает, утром выйдешь, а они так и лежат, так и лежат по песку.

— Ну, лежат, — сварливо откликнулся с порога Петрович, выбрасывая в урну окурок, — так то собаки может, скусили.

— Ага, — загремела баба Таня, упирая в бока жилистые руки, — собаки! Прям, голову скусит и заглотит, а тулову значит, тебе оставит. Шож за собаки такие дурные! Женщины закивали, с жалостью поглядывая на Нику. В глазах их было написано — профессор с чакрами это, конечно, хорошо, но он уехамши, а вам в Ястребинке жить. В дверях рядом с Петровичем замаячил Пашка, замахал Нике рукой, кивая и крича всем здрасти.

— Тетя Валя, ой, мне уже надо идти, — заторопилась Ника и ткнула пальцем в случайные банки, — икры вот кабачковой, пять штук, и еще хлеба, и чаю три пачки. На пороге отдала Пашке рюкзак. Тетки в магазине жужжали, не умолкая, и не уходили, поджидали новых покупателей, чтоб пересказать услышанное. Ника нашла глазами Ваграмчика, кивнув, помахала ему рукой. Тот запылал ушами, сел на колченогий стул, опуская голову на тонкой, как черная ветка, шее.

Шли навстречу солнцу, оно уже торчало выше линии взгляда, зажигая на гладкой воде дрожащие плавленым серебром кляксы. Пашка слушал Никин отчет, довольно ржал, перекидывая рюкзак из одной руки в другую. Потом посерьезнел.

— Значит и Ваграшка-армяшка эту нечисть видел, не только ты.

— Еще Ласочка видела, — напомнила Ника, — а ты решил, мне от страха примерещилось, что ли?

— Ну, кто вас, баб, знает, — покаялся Пашка, — вы же такие, мужикам непонятные. Придумаете какую-то хрень и после носитесь с ней, ой, боюся-боюся.

— Ну, тебя. Я не верю, что ты мне не веришь. Ну… я хотела сказать, ты мне веришь, а прикидываешься, что не веришь, а я и не верю, что ты… Блин!

— Вот! Я про это и говорю. С вами все мозги сломаешь. Но если его уже многие видели, Ника, я тебе присмотрю собаку. Будешь ходить, как та дама с волкодавом. Ты каких собак любишь?

— Левреток, — мрачно отозвалась обиженная Ника, — чтоб ножки тоненькие и дрожали. И лаяла так — ававаф…

— Угу. Понял. Я тебе ньюфа найду. Прикинь, вырастет мордой до плеча.

— А кормить его чем? Безголовыми птицами?

— Не! Ньюф от жары сдохнет. О, тебе булика надо! У бультерьеров такая рожа отвратная, любой призрак в штаны наделает!

— Какие там у него штаны? Капюшон есть, видела.

— Ну, в капюшон, — резонно ответил Пашка.

Мимо недостроя прошли молча. Спящий все так же валялся, раззявив черный рот на багровом лице. Будто мертвый, подумала Ника брезгливо, а вдруг и правда, помер, что делать тогда? И выдохнула с облегчением, когда тот снова дернул рукой.

— Паш, а этот мальчик, Ваграм, он кто?

— Ваграшка? Та. Прибился в поселок пару лет назад. Живет у тетки, она старая и глухая, как пень. Пацаны говорили, она и неродная ему тетка. У него мать умерла, а батя женился на другой. Уехали на север, давно уже. А потом хоба — приезжает, значит, мачеха его — с новым мужем. Оказалось, батя его свалил, никто не знает куда, потом бумаги прислал, на развод. Так что приехал Ваграмчик с мачехой и отчимом. Пожили у тетки, потом поехали обратно, а он сбежал по дороге и вернулся. Теперь тут подай-принеси, на стройках подрабатывает. В сезон грузчиком в ресторанах.

— Тощий он. Как паучок. Какой из него грузчик. Пашка искоса и сверху посмотрел на грустное лицо спутницы. Сказал добродушно:

— Ника — всеобщая мамка. Понятно, за что тебя отец любит. Ника остановилась и дернула его за рюкзак.

— Скажите, пожалуйста! А кто ко мне приставал, вот почти на этом самом месте? Забыл? Ну-ка! И сдернув рюкзак, пихнула Пашку в тихую воду, вызвав мельтешение золоченых огней.

— А-а-а! — заорал тот, пятясь, — да шучу, за красоту любит, неописанную! И боком толкнув Нику в прозрачную глубину, нырнул сам, в прыжке теряя разношенные резиновые шлепанцы. Накупавшись, сидели молча, смотрели, как чайки пикируют в светлую воду, бьются белыми грудками в свои отражения. Ника перебирала пальцами выгоревшие волосы, встряхивала их, чтоб еле заметный теплый ветерок просушил мокрые пряди. Снова вспомнилась Ласочка. Как она издевательски пропела — бабушка Никиша… А еще как спрашивала, неужели Нике ни разу не хотелось даже посмотреть на Пашку женским взглядом. Ей вдруг захотелось Пашке про это рассказать. Так мирно было вокруг и так все настояще, что хотелось подарить ему какую-то совсем тайную откровенность, доказать, как она его любит, совсем как братишку, и как доверяет. Но что-то внутри мягко остановило, шепча, не нужно, Ника-Вероника, не искушай мироздание. Любишь — побереги, ты старше и должна быть умнее. И вздрогнула, услышав Пашкин задумчивый голос: