Эвелио Росеро - Война

— Ты помнишь меня?

Мальчик кивает. Теперь уже обрывается душа у меня.

— А Отилию помнишь?

Он снова смотрит на меня, как будто не понимая вопроса. Но я не намерен отступать.

— Ты помнишь, как-то утром она угостила тебя кокадой [16] Десерт, приготавливаемый в виде конфет из тертой мякоти кокоса. . А потом ты пришел и попросил еще, и она дала тебе четыре штуки: для папы, мамы, Грасиэлиты, а последнюю — для тебя, помнишь?

— Да.

— Ты видел Отилию там, куда увезли твоего папу? Отилия была с Грасиэлитой, с тобой, с похищенными людьми?

— Нет, — говорит он. — Ее там не было.

Тишина стоит абсолютная. Против моей воли мне упорно лезет в глаза обложенный рисом и кусочками банана лангуст. Я извиняюсь перед Жеральдиной и Ортенсией. Меня скрутила такая же тошнота, как в тот раз, когда я спустился из лачуги маэстро Клаудино. Я возвращаюсь через сад домой, в свою постель, из которой меня вытащили, и растягиваюсь на спине, как будто собираюсь умереть, сейчас уже точно, один, окончательно, хотя рядом мяукают Уцелевшие, потягиваясь на моей подушке. «Какой сегодня день? — спрашиваю я у них. — Я потерял счет дням, а ведь сколько всего случилось, чего мы даже не заметили?» Коты убегают, и я остаюсь один, как никогда, теперь окончательно один, это точно; Отилия, я потерял счет дням, прожитым без тебя.

Понедельник? Еще одно письмо от дочери. Мне приносят его Жеральдина и Эусебио. Я не распечатываю конверт. Зачем? «Я знаю, что она пишет», — объясняю я Жеральдине, пожимая плечами и улыбаясь самому себе. Да. Улыбаясь и пожимая плечами; почему я не читаю девятое письмо своей дочери, хотя бы из любви, пусть даже зная, о чем она пишет? Она спрашивает меня про Отилию, и однажды мне придется ей ответить. Сейчас — нет. Завтра. Что я ей скажу? Что я не знаю, не знаю. Письмо выскальзывает у меня из рук и лежит, как мертвое, у моих ног. Мы сидим на моем участке среди груды обломков, Жеральдина поднимает письмо и подает мне, я складываю его пополам и запихиваю в карман; передо мной возникает лицо мальчика: он стоит у меня перед носом, так же близко, как я, когда наклонился к нему за столом.

— Вы спрашивали про нее, — говорит он.

— Да, — говорю я.

Но про кого? и откапываю в глубине памяти: про Грасиэлиту, ведь в плен дети попали вдвоем.

Лицо мальчика каменеет; его неожиданное воспоминание застает нас с Жеральдиной врасплох, хотя не совсем понятно почему:

— Мы следили за бабочкой, — рассказывает он. — Она полетела назад или по кругу, мы перестали ее видеть, она исчезла. «Я проглотила бабочку, — сказала Грасиэлита, — мне кажется, я ее проглотила, вытащи ее», — так она сказала.

Изменившись в лице, перекошенная от страха, она изо всех сил разинула рот, зажала руками виски и вытаращила глаза от отвращения, открывая рот все шире и шире — огромную темную яму, где он заметил, как ему показалось, радужную бабочку, порхавшую на черном фоне и улетавшую все дальше и дальше вглубь. Он положил ей на язык два пальца и надавил. Ничего другого он не придумал.

«Ее там нет», — сказал я. «Значит, я ее проглотила», — закричала она. И хотела заплакать.

Ее губы потемнели от мельчайшей пыльцы с бабочкиных крыльев. И вдруг он заметил, что бабочка выпорхнула у нее из волос, покружила немного и взлетела над деревьями, в ясное небо.

«Вот она, бабочка, — закричал я, — она только задела тебя крыльями».

Она успела заметить улетающую бабочку. И осушила слезы. Со вздохом облегчения она еще раз убедилась, что бабочка улетает, постепенно тая, все дальше от нее. Только тогда они впервые переглянулись — они впервые начали по-настоящему замечать друг друга, в полной неволе. И посмеялись друг над другом; они играли и кувыркались в своем саду? щека к щеке, постоянно в обнимку, как будто уже никогда не разлучатся, а тем временем приближались люди, чтобы увести их с собой. Но он разглядывал свои пальцы, все еще влажные от языка Грасиэлиты.

— А Грасиэлита? — спрашивает Жеральдина сына, как будто, наконец, поняла, только сейчас осознала, что все это время думала только о сыне. — Почему ее не привезли?

— Она должна была приехать, и нас посадили на одну лошадь.

Теперь голос мальчика дрожит от страха и ярости:

— Подошел один из этих людей и сказал, что он дядя Грасиэлиты, и забрал ее. Он заставил ее слезть с лошади и увел.

— Только этого нам не хватало, — громко говорю я, — чтобы к нам пожаловала Грасиэлита в военной форме и принялась поливать свинцом, налево и направо, стрелять в людей, среди которых выросла.

Я смеюсь и не могу остановиться. Жеральдина смотрит на меня изумленно и укоризненно, потом берет сына за руку и уводит. Они исчезают в проломе ограды.

Я сижу и смеюсь, уткнувшись лицом в ладони, и не могу остановиться. От смеха у меня болят живот и сердце.

Четверг? Алькальд Фермин Перальта не может вернуться в Сан-Хосе. «Мне угрожают», — сообщил он, не уточняя кто именно. Достаточно знать, что ему по-прежнему угрожают, чего же больше? Недавно из города уехала к нему его семья. Теперь он руководит из Теруэля, более спокойного, чем усеянный минами, регулярно атакуемый Сан-Хосе.

Учитель Лесмес вернулся только для того, чтобы забрать свои вещи и попрощаться. Мы встретились с ним, шесть-семь горожан, в кафе у Чепе и сели за уличными столиками. С нами сидел Ану, в сторонке, но настороже, держа в руке стакан пива. Судя по всему, Лесмес забыл, что у нас с Чепе пропали жены.

— Вы слышали? — спросил он почти весело. — Похитили собаку. В Боготе.

Некоторые изумленно заулыбались — это шутка?

— Я видел в новостях, вы не видели? — спросил Лесмес, забыв, что у нас нет электричества и мы не можем смотреть телевизор и, наверно, поэтому чаще общаемся и целыми вечерами дружно молчим в кафе у Чепе.

— Они запросили три миллиона, — продолжал он. — Девочка из той семьи, хозяйка пса, в телевизионной программе плакала. Просила поменять собаку на себя.

Теперь уже никто не улыбался.

— А как звали собаку? — с неожиданным любопытством спросил Ану.

— Дурень, — говорит ему Чепе.

— И? — не унимался Ану.

— Чистокровный испанский кокер, что тебе еще сказать? цвет? запах? розоватый в черную крапинку.

— И? — напирал Ану.

Лесмес оглядел нас смиренным взглядом.

— Пса нашли мертвым, — закончил он.

Ану шумно выдохнул.

— Чистая правда, — сказал Лесмес, обиженный недоверием слушателей. — Новость имела последствия. Только этого не хватало нашей стране.

Наступило долгое молчание. Лесмес заказал всем новую порцию пива. Девушка-официантка неохотно принесла. Учитель объяснил, что сначала поедет с военным конвоем, который возвращается в Теруэль, а оттуда переберется в Боготу.