Эвелио Росеро - Война

— Пропустите его, — услышал я голос капитана Беррио.

Вторник? Еще кое-кто уехал: генерал Паласиос и его «армия» животных. Ану рассказал нам в кафе у Чепе, что был на базе и видел эвакуацию самых ценных животных генерала Паласиоса, на вертолетах. С приездом этого генерала, которого мы почти никогда не видели, все узнали, что он всю душу и все силы вкладывает в создание зоосада; зоосад нам не показывали, мы только с трудом рассмотрели что-то на черно-белых фотографиях дополнительных страниц воскресной газеты. И прочитали, что речь шла о шестидесяти утках, семидесяти черепахах, десяти кайманах, двадцати семи цаплях, пяти авдотках, двенадцати капибарах, тридцати молочных коровах и почти двух сотнях лошадей, проживавших на ста гектарах военного гарнизона Сан-Хосе под присмотром генерала и его людей. Что военный медперсонал обслуживает весь этот двуногий и четвероногий контингент. Что каждое утро генерал в сопровождении породистой собаки, привезенной из Соединенных Штатов, обходит гарнизон, чтобы лично осмотреть своих животных. Что одна самка гуакамайо числилась в его любимицах, такая избалованная, что сама выбрала себе офицера, ответственного за ее питание, но такая неугомонная, что погибла от удара током на гарнизонном ограждении. Еще будучи полковником, Паласиос посвятил себя животным. Он также уверяет, что посадил больше пяти тысяч деревьев. «Как будто он один их посадил», — говорит нам Ану, и еще он говорит, что видел, как Ортенсия Галиндо и ее близнецы покинули город на одном из этих грузовых вертолетов, набитых животными.

— Добрый день, учитель. Я пришла попрощаться.

В дверях Глория Дорадо, на голове — панама, глаза красны от слез. В руках она держит деревянную клетку с трупиалом.

— Я хочу оставить его вам на память, учитель, чтобы вы о нем позаботились.

Я беру клетку. Первый раз в жизни мне дарят на память клетку; как только мы останемся одни, я отпущу тебя, птица, как я могу о тебе заботиться, если едва управляюсь с собой?

— Заходите, Глория. Выпьем кофе.

— У меня уже нет времени, учитель.

— А ваш дом? Что будет с вашим домом?

— Я поручила его Лукреции, на тот случай, если вернусь. Хотя, конечно, может быть, что и она уедет. Но дом ей нужен, у нее пятеро детей, а у меня ни одного, учитель. И, скорее всего, никогда не будет.

— Не зарекайтесь, Глория, вы молоды и красивы. У вас вся жизнь впереди.

Она сочувственно улыбается.

— Вы сохранили чувство юмора, учитель. Послушайте, я очень люблю вас обоих и знаю, что Отилия вернется, клянусь.

— Мне все так говорят.

Я не могу скрыть досаду в голосе; лучше бы Глория не приходила совсем, чем это повторять. Она не обращает на меня внимания:

— Мне снилось, что вы вдвоем шли по рынку. Я очень обрадовалась и подошла к вам поздороваться. Я сказала: «Ну, разве я не говорила, что Отилия вернется живая и здоровая».

Она улыбается, я улыбаюсь, я вынужден признать, что ее сон меня растрогал, сейчас заплачу? только этого не хватало.

— Храни вас Бог, — говорю я, и клетка покачивается у меня в руке; трупиал скачет в ней из стороны в сторону, потом запрыгивает на крошечные бамбуковые качели и начинает петь: наверно, предчувствует, что я задумал отпустить его на волю.

— И как вы поедете, Глория? — спрашиваю я и уже не могу смотреть ей в глаза. — Ведь на шоссе — то, что называется «вооруженная блокада». Любой автомобиль взрывают, неважно, личный или общественный, иногда вместе с людьми. Надежного транспорта нет.

— Один лейтенант предложил отвезти меня и брата в Эль-Пало в грузовике с солдатами. Там я найду какой-нибудь транспорт, который вывезет меня из этой зоны.

— Ехать в грузовике так же опасно, если не больше. Вы рискуете, Глория. Не вздумайте переодеваться солдатом! как это лейтенант везет вас с таким риском?

— Он сказал мне по секрету, что грузовик пойдет под охраной военных самолетов. Они расчистят нам дорогу.

— Дай-то Бог.

— Здесь я буду в еще большей опасности, — говорит Глория, ее глаза затуманиваются, и она шепчет: — Как только узнают, что Маркоса нашли мертвым. Ортенсия мне этого не простит, свалит на меня всю вину, скажет, что это я убийца.

Она плачет, обнимает меня, я тоже ее обнимаю, с клеткой в руке.

— Его нашли в канаве в полукилометре отсюда. Опознали не сразу. Как мне сказал лейтенант, он пролежал в этой канаве под открытым небом не меньше двух лет.

— Мир его праху. Еще один убитый. К стыду живых.

— Вы видите, учитель? Они не хотели ему помогать. Никто и пальцем не шевельнул для его освобождения. Ради своего мужа эта женщина не выпустила из рук ни единого песо. У меня не было денег, только этот домик, который он мне оставил. Но она! зачем ей деньги? Они и за ней скоро явятся.

Я не хочу рассказывать Глории, что Ортенсия Галиндо улетела из Сан-Хосе на вертолете.

— Такая это страна, скудная в своем богатстве, Глория. Желаю вам удачи, начните новую жизнь, что тут еще скажешь?

— Как иные говорят, попробуй родиться заново, — она улыбается. — В этом ваш совет?

Она выпускает меня из объятий. Я пропитался тропическим ароматом ее крепких духов, смешанным с запахом слез.

— Ну, я пошла, — говорит она, — меня ждет брат.

Она уходит. Я закрываю дверь.

С клеткой в руке я иду в сад. Меня переполняет досада: зачем красивые женщины приходят в этот дом? Пусть не добавляют мне боли своим видом, пропади все пропадом. Я ставлю клетку на каменное корыто и открываю крошечную бамбуковую дверцу.

— Лети, трупиал, — кричу я птице, — улетай быстрей, а то придут Уцелевшие и с тобой разберутся.

Трупиал неподвижно сидит перед открытой дверцей.

— Не хочешь лететь? Ну, смотри. Тут коты.

Птица сидит неподвижно. Может, у нее подрезаны крылья? Я накрываю трупиала рукой и вынимаю из клетки. Это красивая птица, его оперение сияет, и крылья вовсе не подрезаны.

— Ты боишься неба? Давай же, лети, — я подбрасываю его вверх.

Трупиал удивленно расправляет затекшие крылья и с огромным трудом удерживается от падения. Потом делает рывок-другой и, наконец, взлетает, как будто в прыжке, на ограду. И там снова сидит неподвижно, что ему надо? похоже, он снова разглядывает меня, меня и клетку.

— Какая прекрасная птица, — слышу я чей-то голос.

Это Жеральдина, она пришла через пролом в ограде. Жеральдина в черном. Я уже не могу вспомнить ее голой.

— Это трупиал, — говорю я.

Мы оба наблюдаем, как птица летит и исчезает в небе.

Мы снова сидим среди разрухи, рядом; я поглощен ее таким близким лицом и неотрывно устремленными в небо глазами, «были другие времена», — говорю я, и она, конечно, понимает, что я имею в виду: когда-то она ходила по участку голая, а я подглядывал за ней через ограду; она отрывисто смеется, и снова ее лицо становится задумчивым, глаза глядят в небо, затянутое тучами, глаза, глядящие на тучи без неба; я вижу на ее колене руку, это моя рука на ее колене, когда я положил руку ей на колено? но она не возражает, как будто ей на колено упал с дерева сморщенный лист или противное, но безвредное насекомое, она продолжает рассказывать мне (уже долго?) о своих переговорах с теми, кто похитил ее мужа; а может быть, ей кажется вполне естественным неожиданное появление стариковской руки у нее на колене, потому что старости больше позволено, или просто единственное, что ее интересует на свете, — это оплата выкупа, вся та затея, в которую она уже втянулась с помощью своего брата из Буги; дело именно в этом, Исмаэль, у нее есть причины не замечать мою руку на своем колене, она уверяет, что отдала им все, что у нее есть, говорит, что она в сомнениях, не волнуйтесь, учитель, это мои сомнения. Потом она внимательно смотрит на меня, словно угадывая мои мысли или полагая, что угадала; она заметила мою руку на своем колене? она уже знает, что все мои мысли только о ее колене? ее тревожит мое прикосновение? «Нет, учитель, — говорит она, — Отилии у них нет, я уже их спрашивала».