Эвелио Росеро - Война

— Отилия, — повторяю я вслед за ней.

Теперь она рассказывает, что не смогла набрать даже половины того, что они требуют. «Вы даете нам меньше половины, — сказали они ей, — это не обещает ничего хорошего вашему мужу», и она добавляет, сложив губы в незнакомую мне улыбку, — это радость? — что они даже сказали ей: «Сразу видно, что вы его не любите».

Она говорит: «Я всем телом чувствовала их взгляды, учитель, как будто они хотели съесть меня живьем».

Они дали ей пятнадцать дней, чтобы она заплатила остальное, то есть до сегодня, учитель, этот срок заканчивается сегодня; я сказала им, что согласна, и предупредила, чтобы привезли его с собой, как обещали в прошлый раз, когда своего обещания не исполнили. «И что было бы, если бы мы его привезли? — ответили они. — Пришлось бы тащить его обратно, и то кабы нас лень не заела, понимаете? он умер бы по вашей вине, из-за вашей неисполнительности». Я настаивала, что хочу видеть его, говорить с ним, и сказала: «Я вам отдала все, что у меня было. Теперь мне нужно искать кого-то, кто одолжит мне остальное, а если мне никто не одолжит, я все равно буду здесь вместе с сыном».

«Как это не одолжат? — сказали они. — Тогда пеняйте на себя».

Жеральдина оборачивается, чтобы увидеть мою реакцию, озадаченная и испуганная; я не знаю, что ей сказать; я никогда не видел лиц похитителей — Бог весть, что это за люди.

Я знал только брата Жеральдины: я видел, как он приехал из Буги на машине в одну из дождливых ночей — высокий, лысый, хмурый; он смог проделать последний отрезок пути по специальному пропуску партизан; услышав его троекратный свист, я выглянул в окно; вышла Жеральдина со свечей в руке, они обнялись. С трудом, вдвоем внесли черный пластиковый пакетище с обналиченными деньгами Жеральдины, их с мужем деньгами, сказала она мне с бесполезной сейчас яростью, деньгами, скопленными за долгие годы совместного труда, учитель, всегда честного.

В ту же ночь брат Жеральдины робкой тенью покинул Сан-Хосе так же, как приехал: в своей машине, под дождем, с пропуском, приклеенным изнутри к лобовому стеклу, словно для хвастовства. Он обсудил с Жеральдиной, разумно ли Эусебио оставаться с ней. Жеральдина не возражала, чтобы брат увез мальчика, но тот захотел остаться с матерью, «Я ему объяснила, какому риску он себя подвергает, объяснила, как маленькому мужчине, — с простодушной гордостью говорит Жеральдина, — и Эусебио не колебался: с папой и с мамой до самой смерти». Рот Жеральдины приоткрывается, глаза еще пристальнее смотрят в небо: «У меня больше нет ни гроша, учитель, это я и собираюсь им сказать, они должны сжалиться, а если не сжалятся, пусть делают, что хотят, увезут меня вместе с ним, так даже лучше: все втроем, вместе, как того хотела жизнь, чтобы годами ждать неизвестного дня; Эусебито я беру с собой, это моя последняя карта, они сжалятся, я уверена, я отдала им все, ничего не утаила».

Теперь Жеральдина плачет, второй раз за день в моем доме плачет женщина.

И пока она плачет, я вижу свою руку у нее на колене, хотя не смотрю на нее, но я ее вижу: моя рука продолжает лежать на колене Жеральдины, а она плачет и не видит или не хочет видеть мою руку у себя на колене, а может, теперь она ее видит, Исмаэль; твою извращенную натуру занимает только ее колено, а не слезы по похищенному мужу, даже не безрассудная, но явная радость, когда она говорит, что сын, как настоящий мужчина, останется с ними, что бы ни случилось, и говорит это недрогнувшим голосом; что подумает ее муж? он будет страшно разочарован, «забирай все и уезжай», — какие-то похожие его слова передал ей Эусебито; Жеральдина разговаривает, словно в бреду, и это вызывает во мне жалость; мы оба сидим среди обломков, среди истребленных цветов, попавшие в одну беду.

— Ортенсия предложила мне лететь с ней на вертолете, учитель. Конечно, я не полечу, уже не смогу. Но не буду отрицать, что теперь мне страшно.

Она смотрит на мою руку на своем колене.

— А вы, — то ли говорит, то ли спрашивает она.

— Что?

Снова короткий смех.

— Вы не умрете, учитель?

— Нет.

— Смотрите, как дрожит.

— Это волнение, Жеральдина. Или сластолюбие, как говорила Отилия.

— Не волнуйтесь, учитель. Не гоните от себя любовь. Любовь выше сластолюбия.

Она деликатно убирает мою руку со своего колена. Но остается неподвижно, молча сидеть рядом.

Из-за ограды ее позвал сын; как будто упал в пустой бассейн, или это была игра? его голос прозвучал так, как будто он упал в бассейн, вскрикнул и тишина. Жеральдина сразу ушла, нырнув в пролом ограды, вся словно выточенная из траура. Я не пошел за ней, другой бы пошел, но я — нет, пока не пошел, зачем? Кроме того, я почувствовал голод, впервые мне захотелось есть, сколько времени я не ел? на кухне я поискал кастрюлю с рисом, в ней осталась одна порция, рис выглядел твердым, склизким и подгоревшим. Я съел его рукой, холодный, жесткий, да так и остался сидеть возле печки. Уже давно Уцелевшие не появлялись в доме, наверняка потому, что не находили ни еды, ни внимания. Пришлось им устраиваться самостоятельно. Но мне не хватало их мяуканья, их глаз — с ними я чувствовал себя ближе к Отилии, они составляли мне компанию; и только я о них подумал, как они ощутимо напомнили о себе пучками перьев на кухонном полу, которые привели меня, как в сказке, в комнату: там, возле кровати, валялись две растерзанные птицы, а на подушке — останки черных бабочек, съестное пожертвование, которое оставили мне коты. Только этого не хватало, подумал я, чтобы мои коты меня кормили: раз я не заботился об их пропитании, они позаботились о моем. Если бы я не съел рис, то давешний голод заставил бы меня ощипать до конца этих птиц и пожарить в печи. Я выбросил птиц, бабочек, подмел перья, и меня сморил сон, я лег ничком на кровать и почти уснул, как вдруг меня позвал с улицы женский крик — все постоянно кричат, сказал я и вышел за дверь, словно сунулся в ад.

Какая-то женщина бежала, прижимая к бедрам фартук или обтирая об него руки, от чего она спасалась? она не спасалась, а бежала посмотреть. «Вы слышали, учитель?» — крикнула она мне. Я последовал за ней. Мне тоже хотелось посмотреть. Мы добрались до кафе Чепе, и там, на галерее, перед столиками, разбросанными словно после урагана, в кольце любопытных сидел Чепе и сжимал голову руками. «Наверно, нашли его жену, но мертвую», — подумал я, видя его отчаяние; на улице было не жарко; непривычный ветер вторил хриплым стонам Чепе и закручивал пыль вокруг его башмаков. Собравшиеся выжидали, и тишина словно дробилась от новых вопросов и робких комментариев. Я тоже узнал подробности: сегодня на рассвете под дверь Чепе подложили последнее предупреждение — указательные пальцы его жены и дочери в окровавленном пакете. Там же, рядом с Чепе, я вижу заляпанный бумажный пакет. Мне хочется побыть с Чепе, но из толпы подходит Ану и берет меня за локоть. Меньше всего в таких обстоятельствах мне охота разговаривать с Ану, но он смотрит на меня так изумленно и так крепко держит, что я сдаюсь; я вспоминаю, что, вроде, посочувствовал ему во время последнего похожего разговора, не помня тогда, ни кто он, ни откуда. «Учитель, — проговорил он мне на ухо, — вас разве не убили, пока вы спали?» — «Конечно, нет, — с трудом ответил я и, придя в себя от такого вопроса, попробовал засмеяться: — Разве я не стою перед тобой?». Тем не менее мы несколько секунд смотрели друг на друга, будто не веря своим глазам. «И кому бы меня убивать? — спросил я. — Зачем?» — «Так мне сказали», — ответил Ану. Он не выглядел ни пьяным, ни одурманенным. Побледневший, он пристально смотрел мне в глаза здоровым глазом и моргал. Его руки цепко держали меня за локоть. «И что это за шутки такие», — спросил я, а он повторял: «Значит, вы живы, учитель». — «Пока что», — ответил я. И вдруг он — ни с того ни с сего — сказал: «А знаете, я никого не убивал». — «Что?» — не понял я. «Чистая ложь, чтобы привлечь покупателей», — говорит он. Я с трудом сообразил, о чем речь. «Но так ты их только отпугнул, — сказал я, — мы все думали, что ты людям глотки режешь», — и высвободил локоть из его пальцев. Наш разговор никто не слушал. «Я рад, что вы живы, учитель», — не отставал он. Похожий на получившего нагоняй ребенка, он вызывал необъяснимую жалость. Там я его и оставил, с его диким вопросом и моргающим глазом; он развернулся и ушел, и я сразу о нем забыл. «Стало быть, меня убили, пока я спал, — сказал я и на секунду убедил себя, что обращаюсь к Отилии: — Но так сильно мне ни разу в жизни не везло».