Эвелио Росеро - Война

— Будьте осторожны, учитель, — предупредил меня тот же человек, что закрыл передо мной дверь своего дома, когда мы убегали.

Мне уже не в первый раз дают такой совет.

Он настаивает:

— У них есть список имен. Если находят — шлепают на месте.

— Вас видели в этом списке, учитель, — говорит кто-то другой. — Вас ищут. Лучше потихоньку присоединяйтесь к нам.

Удивительная новость. Меня ищут. Я вглядываюсь в человека, с которым разговариваю: это один из сыновей Сельмиро.

— А твой отец? — спрашиваю я. — Ты его бросил?

— Он не захотел уходить, учитель. Мы собирались унести его, но он сказал, что предпочитает умереть там, где родился, а не в чужом краю.

Он смотрит мне в глаза, не мигая. Голос у него срывается:

— Если он и вам сказал, что его сыновья подлецы, это ложь; он любит плакаться. Идите и убедитесь сами, учитель. Дом открыт. Он не дал нам себя унести.

Кому верить?

Если считать сына Сельмиро, возле меня остается не более трех человек. Но и они уже начинают раздражаться и наседать.

— Идемте с нами, учитель. Не упрямьтесь.

— Но как? — говорю я им, показывая распухшее колено. — Если бы я даже захотел, то все равно бы не смог.

Сын Сельмиро пожимает плечами и бежит догонять уходящую группу людей. Двое оставшихся вздыхают и качают головами.

— Они вот-вот объявятся, учитель. Не говорите им, кто вы. Они вас не узнают.

— А Чепе? — спрашиваю я. — В конце концов, что произошло? Я не знаю, что произошло.

— Мы его больше не видели.

— Кто похоронит мертвых? Кто похоронил Чепе?

— Никто из нас его не хоронил.

Я слышу, как они обмениваются насмешливыми репликами:

— Видать, один из них.

— Наверняка тот, кто его убил.

Они раскаиваются в своих словах, а может, жалеют меня, когда видят, с каким лицом я их слушаю:

— А мы уходим, учитель, мы не хотим умирать. Нам ли раскрывать рот? Приказано убираться, поэтому мы должны уходить, вот и все.

— Пойдемте с нами, учитель. Вас называли в этом списке. Мы слышали ваше имя. Берегитесь. Там было ваше имя.

Зачем им имена? Они убивают кого ни попадя, кого хотят, и не важно, какое имя у человека. Хотелось бы знать, что написано на этом листе с именами, в этом «списке». Да это просто чистый лист бумаги, Господи! Бумага, которая уместит любые имена, какие им заблагорассудится.

Голоса и вздохи доносятся со школьного берега, из густо заросшей поймы, граничащей с лесами, горами, необъятными далями, они звучат все громче с тропинки, ведущей из гористой местности: оттуда поднимаются вспотевшие люди и занимают места в колонне, я слышу их голоса, они рассказывают, дрожа от страха, спорят, жалуются, «Людей убивают, как мух», — говорят они, словно мы этого не знаем. Я тщетно высматриваю Родриго Пинто с женой и детьми. Тщетно ищу Родриго с его мечтой и горой. Спрашиваю про него — один из его соседей качает головой, но без грусти, как я ожидал. Наоборот, кажется, что он сейчас расскажет хохму: он говорит, что видел шляпу Родриго плывущей по реке, и идет дальше, не обращая внимания на мои вопросы. «А жена Родриго, его дети?» — не унимаюсь я, ковыляя следом. «Их было семеро», — кричит он мне, не оборачиваясь.

Я наблюдаю, как они исчезают за первым поворотом шоссе. Они уходят, я остаюсь, но какая разница? Они идут, неизвестно куда, в чужие места, которые никогда не станут им родными, и точно так же я остаюсь в городе, который больше мне не родной; здесь может наступать вечер, ночь, утро, а я даже не замечу; теперь я уже и времени не помню? дни в Сан-Хосе, когда ты на улицах один, станут безнадежно тоскливыми.

Хоть бы еще раз набрести на окно Сельмиро, мы составили бы друг другу компанию, но где оно? я не знаю. Я всматриваюсь в перекрестки и фасады и вдруг вижу Уцелевших — вдвоем они огибают водосточный желоб на одной из крыш, проходят сверху и тоже пристально смотрят на меня неподвижными любопытными глазами, как будто и они меня узнали. «Каково быть котом, о Господи, обыкновенным котом, там, на крыше, — говорю я им, — прежде чем взяться за вас, конечно, сначала пристрелят меня». Они выслушивают и исчезают, так же мгновенно, как появились, они шли за мной по пятам? С деревьев срываются стайки птиц, испуганные чередой выстрелов, пока не близких. В отдалении еще одна группа припозднившихся людей торопливо идет по дороге; кажется, что они бегут на цыпочках, чтобы не шуметь, добровольно соблюдая повышенную осторожность. Некоторые беженки испуганно показывают на меня пальцами, как будто увидели нечистую силу. Я сижу на камне, белом и широком, под благоухающей магнолией; этот камень и эту магнолию я тоже не помню, когда они появились? и по понятной причине не могу узнать ни эту улицу, ни эти перекрестки — многое не могу узнать, я потерял память и словно погружаюсь в пучину, ступенька за ступенькой, в совершенно незнакомый мир — этот город; я думаю о том, что останусь в нем один, но я как-нибудь превращу этот город в свой дом и буду ходить по тебе, город, пока не вернется Отилия.

Буду питаться тем, что они побросали на своих кухнях, буду спать на их кроватях, узнаю истории их жизней по оставленным следам, отгадаю, как они жили по забытой ими одежде, мое время потечет по-другому, я найду, как его провести: я пока не слепой, колено пройдет, я схожу до высокогорья и обратно; мои коты по-прежнему будут меня кормить; когда не остается ничего, кроме слез, что происходит со счастьем? я буду лить слезы? нет, время от времени я буду смеяться тем смехом, который всегда скрашивал мне жизнь, и я буду смеяться, потому что только что увидел рядом с собой свою дочь: ты села на этот камень, говорю я ей, надеюсь, ты поймешь, до какой степени я состою из мерзости, или сплошной любви — последние слова я говорю вслух и смеюсь; надеюсь, что ты с сочувствием придвинешься ко мне и простишь единственного, кто виноват в исчезновении твоей матери, потому что это я бросил ее одну.

Теперь передо мной появляется Отилия.

С ней какие-то дети, должно быть, мои внуки, они испуганно смотрят на меня, держась за руки.

— Вы настоящие? — спрашиваю я их.

Только это я и могу у них спросить.

Мне отвечает крик Ану, короткий, неожиданный. Отилия исчезает, оставив мне горький привкус во рту, как будто я сейчас проглотил что-то по-настоящему горькое — смех, свой смех.

Я встаю. Пойду я домой. Пусть весь город ушел, но мой дом — нет. Туда я и пойду, думаю я, и дойду, даже если заблужусь.

Через две или три улицы от белого камня — наверно, не надо было мне от него уходить, никогда, — я встречаю тех людей, которые узнали, что я не умер, встречаю посреди улицы, возле дома с геранью, посаженной у входа, чей это дом? Сверяясь со списком, они выкрикивают незнакомое мне имя, мое? я иду прямо на них и спохватываюсь слишком поздно, когда пятиться и вовсе глупо; но они меня не останавливают; с моего места видно, что входная дверь дома открыта. Последним усилием я перебираюсь на противоположный тротуар, поближе к стене, в тень галереи с разбросанными как попало столами — кафе Чепе, опять.