Юрий Козлов - Малый круг

Поэтому его не очень испугали гнилые фосфоресцирующие деревья, вопли ночных птиц, зловещее лунное мерцание на дне оврага. Ручей действительно был. В одном месте даже образовывал что-то, напоминающее заводь. Там росли кувшинки, похожие на сжатые детские кулачки.

Петя протянул руку, потерял равновесие и тут же ухнул в воду, пошел на дно, словно к ногам привязали якорь. Он, вне всяких сомнений, тонул, но при этом почему-то дышал. До тех пор пока едкая черная гадость не залепила ему нос, рот, глаза. Ослепший, с обожженными легкими, Петя рванулся было наверх, но спасения от черной гадости не было. Теперь он знал, что испытывает утопающий, закапываемый в землю живьем. И еще, задыхаясь, Петя определил, что за черная гадость жгла ему глаза и легкие. То было машинное масло, с которым он имел дело почти всю свою сознательную жизнь, которое заставляло так мягко, легко ходить в двигателях шатуны и коленвалы. «Что ж, на человеческий организм оно оказывает обратное действие!» — подумал Петя и потерял сознание.

Но ненадолго. Вдруг вода вокруг прояснилась, Петя снова задышал. Прямо перед ним возникло невообразимое водночешуйчатое рыло морского царя.

«Как же ты мог, как посмел, как у тебя хватило ума слить в океан масло?» — беззвучные слова царя входили в мозг Пети раскаленной иглой.

«Так не в наших же терводах, — вяло пробормотал Петя, — там еще два панамских сухогруза проходили, японский танкер с течью буксировали… Знаешь, как они наследили! Что там мое несчастное масло? Я себя не оправдываю, это было чудовищно, но я тогда не думал об этом. То есть я не знал, что об этом надо думать… Чужие же воды! Кто знал, что пробьет отстойник? И как, спрашивается, избавиться от ненужного масла в открытом океане? Не везти же в порт? Таможенники подумают, что там контрабанда… Конечно, это чудовищно, но… кто виноват, — спросил шепотом, — что мы так несовершенны? Что изо дня в день рубим сук, на котором сидим? Не… вы ли сами, не сама ли природа? Если зачем-то так вознесла нас, а теперь идет под заклание, чтобы отомстить за нас… нашим детям? Но все равно мне нет оправдания, ты прав, царь, казни!»

«Нет оправдания?» — то ли вопросительно, то ли утвердительно переспросил царь.

«Разве только, — Петя извлек из кармана сморщенную клеенчатую ленточку. — Все живое рождается на свет одинаково беспомощным и ничтожным. Все одинаково хотят жить. И одинаково кричат, когда больно. Но если бы жестокость в мире исправлялась еще большей жестокостью, на земле давно бы ничего не осталось, а уж людей-то в первую очередь… Более жестоких существ в природе попросту не…»

Внезапно Петя почувствовал: якорь отстал от его ног. Как воздушный пузырь, Петя устремился вверх, вылетел из заводи, разевая рот, глотая воздух. На берегу его дожидалась сорванная кувшинка.

Петя вернулся в дом, налил в кружку воды, поставил кувшинку.

Второе задание, таким образом, было выполнено.

Разбудила его рано утром Наташа. Солнце наполняло комнату. Петя подумал, что, пожалуй, это счастье — просыпаться таким вот солнечным утром и видеть рядом любимого человека.

— Слышишь, что-то гудит? — спросила Наташа.

Действительно, доносился какой-то слабый гул, скорее убаюкивающий, нежели тревожный. Петя явственно различил в нем разбивку на такты.

— По-моему, это бульдозеры, — сладко зевнул он, — в конце концов мне это надоело! Надо пойти в деревню, собрать подписи, обратиться в сельсовет… Надо собрать этот, как его… сход! Где мы живем?

— Да-да, только потом, — перебила Наташа. — Скажи, есть что-то такое в природе, чего ты боишься больше всего на свете? Допустим, зверей или каких-нибудь природных явлений? Грозы не боишься?

Петя задумался.

— Пожалуй, землетрясения, — ответил он. — Раз в Средиземном море у нас на корабле хлопок загорелся. Потушили кое-как, но корабль попортился. Встали на ремонт в танжерский док. Прямо в порту жили в белой такой одноэтажной гостинице. Там еще был внутренний двор, верблюдов привязывали. Так вот, однажды там случилось землетрясение. Пять, что ли, баллов. Ночью. Я перепугался, как никогда в жизни.

— Вставай, — одними губами улыбнулась Наташа. — Надо ехать.

— Куда?

— К твоим родителям. Быстрей. Должен же ты меня с ними познакомить.

— Да, но почему в такую рань? Электрички хоть начали ходить? И потом мы же хотели в деревню…

— Потому что землетрясение — третье твое испытание! Где твоя рубашка? В деревню потом!

Они выбежали из дома, миновали дачный поселок и только на открытом пространстве полей перевели дух.

— С чего ты взяла? — засомневался Петя. — Что еще за землетрясение?

— Не знаю, — ответила Наташа, — просто мне так показалось.

Поля вывели их к самому краю оврага. Дальше был мостик, а сразу за ним станция. Перейдя мостик, Петя зачем-то оглянулся. Там, где мгновение назад был чистый воздух, стояла Смородина. Только не прежняя — худая, зеленоволосая, точно сплетенная из коричневых корзинных прутьев, а вечно юная и бессмертная, с пустым колчаном на поясе. Рядом нетерпеливо и смешно перебирала копытцами белая лань. Петя зажмурился, а когда открыл глаза, опять увидел один чистый воздух.

Ключи от своей квартиры он взял у соседей. Соседи — молодые муж и жена — хлопали его по плечу, дергали за ремень, говорили: «Ну, солдат! Ну, орел!» Потом завели на кухню и налили рюмку водки — он выпил не закусывая; просили заходить, если что понадобится.

Вернувшись из армии, где он прослужил год после окончания Литературного института (в дипломе значилось «литературный работник»), Андрей Садофьев первым делом позвонил своей бывшей жене Юлии и договорился с ней встретиться на следующий день. После этого он отправился в трехэтажный кооперативный гараж к изрядно запылившемуся за год «опель капитану» и до вечера копался в моторе. К одиннадцати часам «опель» блестел, как хромовый офицерский сапог, и был готов к выезду. Самая большая скорость у него была семьдесят километров, и Андрей боялся, как бы за время стояния в гараже она еще не убавилась.

У «опеля» были роскошные, обитые натуральной кожей сиденья и серебряная насечка под спидометром «Ганновер, 1944».

Андрей не читал ни одного романа Юлиана Семенова, из фильма «Семнадцать мгновений весны» смотрел всего три серии, но за свой «опель» получил кличку «Штирлиц», избавиться от которой никак не мог. Одна малознакомая девушка даже в армию писала ему: «Здравствуй, дорогой Штирлиц!» Андрей подозревал, что она просто забыла его имя. Подписывался он всегда: «Счастливо! Твой А.»

Армия дала Андрею много новых впечатлений, и по возвращении он собирался написать цикл солдатских северных рассказов.