Виктор Устьянцев - Премьера

Наконец все усаживаются за стол. Капитан нажимает в основном на витамины.

«Там мы их совсем не видим», — застенчиво поясняет он.

Сначала капитан смотрит на все умиротворенно, потом настораживается, почувствовав что-то неладное, и вот уже перестает есть и встревоженно прислушивается к разговору дочери с мачехой.

На этом и кончается первое действие.

В антракте Виктор разыскал в вестибюле афишу и прочитал:

«Катя, его дочь, — М. Крапивина».

Выкурив две сигареты и выждав, пока прозвучит третий звонок и в вестибюле погаснет свет, он сорвал афишу, аккуратно свернув ее, сунул за пазуху и стал пробираться в четвертый ряд. К тому моменту, когда он водрузился на свое место, на сцене за столом уже сидел небритый, всклоченный старый капитан, пил водку и ругал море. Потом пришел Васька Румпель и стал уговаривать капитана вернуться на траулер. Но тут появилась Катя-Марина, Васька забыл про капитана и стал пялить на нее глаза. А Катя-Марина разрывалась между ними: то жалела отца, то явно симпатизировала Ваське. И Виктор отметил, что и то и другое у нее выходит хорошо, хотя Ваську возненавидел окончательно и бесповоротно.

В последней картине, когда капитан вернулся на траулер, Марина не участвовала, поэтому ждать ее пришлось недолго, она вышла на улицу вместе с последними зрителями. Спросила серьезно:

— Ну и как?

— Пьеса — так себе, а ты — ничего. А я и не знал. И давно ты?

— Полгода. Как только открылся этот народный театр. Конечно, это не профессиональный театр, но и не школьная самодеятельность.

Виктор вспомнил, что она участвовала и в школьном драмкружке и там ее хвалили, но он ни разу не видел ни одной постановки, потому что не хотел видеть, ибо презирал Марину в то время особенно принципиально. И сейчас почему-то вдруг признался в этом.

— А я знаю, за что ты меня презираешь, — тихо и грустно сказала Марина и опустила голову. — За то, что я тогда прочитала твое стихотворение всем.

— С чего это ты взяла, что оно мое?

— А я уже потом, после того как всем прочитала, сверила по почерку.

— Тоже мне криминалист! — сердито буркнул Виктор и достал сигарету. Но спички никак не мог найти, стал хлопать себя по карманам, полез во внутренний, вот тогда-то и выпала эта афиша. Он поднял ее, начал торопливо засовывать обратно, однако Марина уже обо всем догадалась и рассмеялась:

— Дурачок, зачем же было сдирать? Я тебе их сколько угодно могу дать.

— Сто штук можешь? — с нехорошей усмешкой спросил он.

— Сто не могу, у меня всего пять. Можешь взять все, — настороженно предложила Марина.

— А чем же будешь хвастаться? — совсем уж нехорошо спросил он.

— А ты злой! Злой и жестокий! — выкрикнула Марина и вдруг заплакала.

Плакала она как-то по-детски, всхлипывая и размазывая кулачком слезы по щекам.

У Виктора было три младших сестренки, он привык к девчоночьим слезам, которые обильно проливаются по всякому поводу и без повода, но тут растерялся и не знал, что делать. Только и сказал, виноватясь:

— Ладно тебе… — и взял Марину под руку.

Странно, что это ее вдруг успокоило, она притихла. Молча они дошли до остановки, но, когда подкатил трамвай, Марина нерешительно предложила:

— Может, пешком пойдем?

И когда отошли от остановки, потерлась щекой о его рукав и ласково сказала:

— Ты не сердись, я глупая была…

За полгода народный театр при Доме рыбака поставил всего два спектакля, и Виктор каждый из них посмотрел по шесть раз. И когда ушел в море исполнитель роли Васьки Румпеля, а заменить его было некем, Марина ни с того ни с сего вдруг предложила режиссеру попробовать на эту роль Виктора.

— Он почти весь текст знает! — как самый веский довод выложила она.

К счастью, режиссер Валентина Георгиевна Озерова не поинтересовалась, откуда Владимирцев знает текст. Много лет она работала с самодеятельными артистами, достаточно убедилась в их бескорыстном энтузиазме, видимо, и на этот раз решила, что имеет дело с человеком, всю жизнь мечтавшим о сцене. И очень удивилась, что Виктор так долго и упорно сопротивлялся, его буквально вытащили на сцену.

Текст он действительно знал, но абсолютно ничего не умел делать. После первой же репетиции все загрустили, директор уже собрался сдавать зал в аренду заезжему вокально-инструментальному ансамблю, но Валентина Георгиевна воспротивилась:

— Ни в коем случае! За две недели я его обкатаю. Тем более что текст ему учить не надо.

— При чем тут текст? А остальные данные? Это же слон в посудной лавке! Декорацию свалил? — директор загнул один палец левой руки.

— Свалил! — удовлетворенно подтвердила Валентина Георгиевна.

— На партнера налез? — еще более демонстративно загнул другой палец.

— Налез! — теперь уже совсем весело согласилась Валентина Георгиевна и сняла очки.

Директор убрал за спину левую руку с двумя загнутыми пальцами и выжидательно примолк, ибо знал, что, когда Валентина Георгиевна снимает очки, это означает, что она сейчас скажет что-то решительное и после этого ее бесполезно будет в чем-либо переубеждать. Честно говоря, он побаивался ее непреклонности, но ему нравилось, когда она снимала очки: у нее глаза были такой нежной голубизны и глубины, что директор, будучи многодетным, начинал серьезно опасаться за свои семейные устои.

Но на этот раз в голосе Валентины Георгиевны не было и намека на упрямство, наоборот, он прозвучал как-то даже восторженно:

— Если бы вы знали, какой это материал! Сырой, конечно. Но — материал! Работать с ним одно удовольствие!

И директор кротко согласился:

— Вам виднее… Но у меня план!

— Не беспокойтесь, ваш план не пострадает. А вот искусство пострадает, если мы упустим такой счастливый случай! — с пафосом произнесла Валентина Георгиевна и при этом даже приподняла театрально руку с очками.

«Так уж и не пострадает», — мысленно возразил директор, но вслух ничего не сказал, ибо хотя и не разделял несколько восторженно-наивного отношения Валентины Георгиевны к самодеятельным талантам, но как специалиста ценил ее высоко. И даже не подозревал, что у Валентины Георгиевны специального режиссерского образования вовсе и не было, а окончила она филологический факультет университета и консерваторию по классу рояля и в ближайшие два года мечтала превратить этот драматический театр в музыкально-драматический и уже охотилась за голосами.

А Виктор Владимирцев с удивлением обнаружил, что ни ходить, ни сидеть, ни говорить он не умеет, даже старенький бушлат, который он проносил полгода, снимает и надевает совсем не так, как надо. Две недели Валентина Георгиевна учила его всему этому, сгоняя с него по семь потов. У Виктора не раз возникало желание плюнуть на все и уйти, но ему не хотелось подводить Марину. Сначала его удерживало только это, а потом заговорило и самолюбие: «Другие могут, а я что — рыжий?»