Вильям Козлов - Когда боги глухи

— А знал ли при жизни хотя бы один писатель, что в будущем станет классиком? — спросил Вадим.

Он лежал на пледе рядом с Викой и смотрел на море. Оно было спокойным, бесшумно накатывались легкие, без пены, волны, с тихим звенящим шорохом просеивали чистый песок. На красном буе сидела белая чайка и вместе с ним то опускалась вниз, то поднималась — там, дальше, волны были покрупнее.

— Пушкин знал, — ответил Ушков. — Знал, но никому не говорил. Не из скромности, а просто не верил, что его правильно поймут современники.

— Тем не менее написал стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — ввернула Вика.

— Вы знаете, что я заметил? — продолжал Николай. — Почти всех великих писателей преследовали, над ними издевались критики. Тем не менее писали они гениально. А вот когда на писателей при жизни обрушивалась неимоверная слава, — пожалуй, лишь Лев Толстой исключение, — награды, премии, они переставали писать.

— По-твоему, нужда, зависть, нападки — это благоприятная среда для развития таланта? — спросила Вика.

— Вадим, не стремись к громкой славе, — повернулся к приятелю Николай, — преждевременная слава убивает талант. Понимаешь, обласканный писатель, сидя на Олимпе, все начинает видеть в розовом свете; непомерно раздутый подхалимской критикой, он уверовал в то, что он мэтр, и уже не говорит, а изрекает, не пишет, а учит… Живет «классик» и постепенно сам убивает своей безответственной писаниной все то талантливое, что написал раньше, когда был неизвестным.

— Вадим, когда ты станешь знаменитым? — спросила Вика.

— Стану ли? — усмехнулся тот.

— Пробивайся в литературное начальство — сразу твоим книгам будет зеленая улица, — вставил Николай.

— Это не по мне, — улыбнулся Вадим.

— Он у нас скромный, — вторила Ушкову Вика.

— Ты, Вика, не смейся, — поглаживая бородку, произнес Николай. — Кто знает, может быть, мы лежим с будущим классиком.

— Ты на солнце перегрелся, — сказал Вадим.

Они с Николаем часто спорили о литературе. К современной поэзии и прозе Ушков относился пренебрежительно, что задевало Казакова, говорил, что после Шолохова ни один советский писатель пока еще не создал произведения, достойного лучших традиций литературы девятнадцатого века. Есть ли у нас Толстые, Чеховы, Достоевские?..

На это Вадим отвечал, что они сейчас и не нужны, пусть будут другие, которые сумеют так же сильно отразить в своих произведениях свою эпоху. Смешно, если бы всю литературу делали Толстые, Чеховы, Достоевские! Тем и велика и многообразна мировая литература, что ее делают разные люди — современники своей эпохи. Лев Толстой написал «Анну Каренину», но никогда бы не написал «Тихого Дона» или «Мастера и Маргариту» — это и прекрасно, каждому свое… Если считать, что классики прошлого раскрыли о человеке и мире все, что можно было раскрыть, то к чему тогда вообще писатели? Былые поколения зачитывались Загоскиным, Лажечниковым, А. К Толстым, Тютчевым, Фетом, а наши современники, с детства зная классику, сейчас зачитываются поэтами и романистами своей эпохи. И вообще, сравнивать литературы — это неблагородное занятие. Наверное, каждая эпоха дает своих гениев, только их не сразу разглядишь в толпе. Литераторов так много теперь стало… Наверное, нужно время, чтобы их творчество оценили читатели. Поди разберись не искушенный в литературных баталиях читатель в современном литературном процессе, если то, что тебе нравится, замалчивается критикой, а то, что читать невозможно, прославляется на все лады как великое открытие! Сколько уже на веку Вадима лопалось дождевыми пузырями раздутых «гениев», прошли года — и о них никто не вспоминает, начисто позабылись их громкие, крикливые голоса… Правда, есть и такие, которые лезут из кожи, чтобы о них услышали: сами ставят фильмы по своим забытым читателями повестям и романам, иногда играют в них роли, устраивают с помпой свои вечера, лишь бы о них говорили, лишь бы их имена снова всплыли, пусть даже в какой-нибудь скандальной истории… Утраченная слава, она, как ржа, разъедает душу, выворачивает человека наизнанку.

— Интересная штука… — как сквозь вату, пробился до задумавшегося Вадима монотонный голос Ушкова. — У некоторых классиков повторяются сюжеты. У Бенжамена Констана в его повести «Адольф», написанной в тысяча восемьсот пятнадцатом году, события развиваются почти точно так же, как в «Анне Карениной» Толстого. Как вы думаете, это повторение сюжета или новое открытие? Ведь тема несчастной любви так же вечна, как и тема смерти.

— Художники ведь тоже повторяют библейские сюжеты? — вставила Савицкая.

— Толстой не повторяет, — весомо заметил Ушков. — Он открывает свой мир. Классик всегда оригинален. Льва Николаевича знает весь мир, а Констана — в основном специалисты.

— Коля, есть что-либо такое на свете, чего ты не знаешь? — спросила Вика. Она и раньше задавала ему этот вопрос.

Она с улыбкой смотрела на мускулистого и почти совсем незагорелого Ушкова. Он и сейчас прикрыл свои плечи рубашкой: загар к нему плохо приставал, на обожженной широкой груди лупилась красноватая кожа.

Глядя на Савицкую, Вадим вспомнил старое немецкое изречение: «Женщина любит ушами, мужчина — глазами». В отличие от приятеля, Казаков не старался блеснуть своими литературными познаниями.

— Кстати, Лев Николаевич Толстой говорил: «Можно придумать все — нельзя выдумать лишь человеческой психологии», — продолжал Ушков, на лице его промелькнула самодовольная улыбка. — Все уже было, и ничего нового никто не изобретет!

— Литературу, Коля, ты знаешь, — усмехнулся Вадим. — Но, по-моему, не любишь.

— Я ведь критик, — рассмеялся Ушков. — А какой-критик любит литературу? Критик любит себя в литературе. Я, конечно, шучу…

— Не хотел бы я, чтобы ты когда-нибудь написал обо мне, — заметил Вадим.

— Вика, наш будущий классик уже толкует о монографии, — подмигнул молодой женщине Николай.

— Ты знаешь, что Вадим пишет роман? — откликнулась та.

— Мне ты ничего не говорил, — повернулся Ушков к Вадиму. — От газетной статьи — к очерку, от очерка — к повести для подростков, от повести — к роману…

Вадиму стал неприятен этот разговор — черт дернул его сказать про роман Вике! Он не любил никому рассказывать о своей незаконченной рукописи, а тут, в Судаке, как-то потянуло поработать, сел в номере за пишущую машинку, а Вика пристала: о чем пишешь?.. Хотя он и не просил ее никому не говорить о романе, — тоже мне секрет! — но вот так сболтнуть на пляже?..

— Я не хочу говорить об этом, — оборвал он Николая, который скорее из вежливости, чем из искреннего любопытства стал расспрашивать о романе.

Очевидно, Ушков, как это бывает между друзьями, относился к нему как к писателю несерьезно — так, снисходительно-покровительственно. Вадим ему первому подарил вышедшую книгу, но Николай даже не сказал, что прочел ее. Вообще-то он еще раньше читал рукопись, по после того Казаков дважды капитально переработал ее.