Вильям Козлов - Когда боги глухи

— Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? — кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.

— Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? — усмехнулся Павел Дмитриевич.

— Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, — продолжал Иван. — Просил тебя не лезть к ней…

— И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, — подхватил Абросимов. — Она выбрала меня, Иван.

— Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.

— Разве в этом дело? — посмотрел на него Павел Дмитриевич. — Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.

Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться…

— Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? — не глядя на него, уронил Широков. — Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей… Я не хочу, чтобы она плакала.

— Вот ты о чем, — проговорил Павел. — Дай закурить, что ли?

Иван протянул ему пачку «Беломора», спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.

— Вынюхивал? Следил?

— Не я, другой бы напоролся… Рано или поздно все узнается.

— Ты днем стрельнул у озера? — спросил Павел и сам себе ответил: — Я так и подумал.

— Не следил я за тобой, — сказал Иван. — Очень мне это надо.

— Раз узнал ты, узнают и другие…

— Боишься? — бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.

— Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, — затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. — Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.

— От меня никто ничего не узнает, — помолчав, ответил Иван. — Брось учительницу, не обижай Лиду.

— Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня..

— А что будет с Лидой? — перебил Иван. — Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?

Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.

— Ты прав, Иван Степанович, — глухо обронил он. — Лида и дети ни при чем.

— Она ведь на тебя, как на бога, молится… Как ты мог?

— Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею…

— Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!

— Чего ты-то хочешь? — спросил Павел Дмитриевич.

— Она должна отсюда уехать, — сказал Широков. — Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?

— Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? — усмехнулся Павел Дмитриевич.

— Я должен был радоваться, что все так получилось, — с горечью признался Иван Степанович. — Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь… Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой… Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная… Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.

— Спасибо тебе, Иван Степанович, — глухо уронил Абросимов. — Я хотел бы иметь такого друга, как ты.

— В друзья меня, пожалуй, не записывай, — недобро усмехнулся Широков. — Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!

— И за то спасибо, что говоришь правду, — опустил голову Павел Дмитриевич.

— А девка нехай уезжает, — сказал Иван Степанович. — Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет… Видна птица по полету!

Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.

— Дыра ваша Андреевка, — сказала Ольмина. — Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю…

Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.

— До свиданья, друг мой, до свиданья!.. — раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.

Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.

У багажного отделения, где громоздились белые ящики, стоял еще один человек, он тоже курил, дождь пригладил его вьющиеся спереди волосы, намочил на плечах обвислый пиджак. Человек тоже смотрел на уезжавшую учительницу, и в прищуренных глазах его застыло отсутствующее выражение. Поезд ушел, скрывшись в мутной дождевой пелене, еще какое-то время маячил красный фонарь на последнем вагоне, послышался протяжный гудок, которому аукнуло лесное эхо, и стало тихо. Дежурный, стряхнув с красной фуражки капли, ушел в дежурку. Тяжело зашагал по тропинке к своему дому Абросимов. Когда он скрылся за водонапорной башней, направился домой и Иван Широков. Болотные сапоги разбрызгивали глубокие лужи, из-под ноги лениво запрыгала большая лягушка, где-то близко забрехала собака, потом прокукарекал петух. Иван Широков снял в сенях сапоги и в носках осторожно подошел к двери. Уже укладываясь в маленькой комнате на железную койку, он услышал сонный голос матери:

— Где тебя, лешего, носит?

— К поезду ходил.

— Встречал кого, что ли?

— Провожал, — помолчав, ответил он.

— Вань, а Вань, — сквозь зевоту спросила Мария Широкова. — Женился бы ты, что ли?

— Спи, мать, — не сразу ответил он, — придет время — и женюсь.

— Ох, боюсь, Ванятка, упустил ты свое время, — вздохнула Мария. — Неужто так бобылем и будешь век куковать?