Наталья Дорошко-Берман - Красная гора: Рассказы

— Он — новое воплощение Иисуса, — порозовели Динины щеки, — и, главное, к чему он призывает, — благотворительность. Благотворительность, утверждает он, очищает и просветляет душу.

— И ты занялась благотворительностью? — удивилась я. Удивилась, потому что знала: вот уже много лет Дина не работает и живет на иждивении старушки-матери, которая шьет брюки и печет торты на заказ.

— Разумеется, деньги на это даю не я, — вздохнула Дина, — да у меня и нет таких денег. Но к нам сейчас приехал богатый индус, прямо от Саи Бабы приехал, и мы с ним ходим по квартирам нищих стариков и раздаем им продукты.

— А молодые инвалиды тоже вас устраивают? — полюбопытствовала я.

— А что, ты знаешь такого инвалида?

— Да. Это молодая женщина.

— Хорошо, — загорелись Динины глаза. — Давай ее телефон, и через несколько дней мы появимся у нее.

Вернувшись домой, я тут же позвонила Жене, чтобы сообщить ей радостную новость.

— Та-ак, — задрожали слезы в ее голосе, — за две недели, что я молчала, ты даже позвонить мне не удосужилась. А теперь ты вдруг откупиться захотела?!

— Оставь, Женя, — снова почувствовала я себя в паутине и повела плечами, безуспешно пытаясь разорвать ее. — Оставь. У меня к тебе серьезная просьба. Ни в коем случае не показывай Дине мою книгу и даже не заикайся о ее существовании.

— Почему? — с холодной насмешкой поинтересовалась она.

— Помнишь Лену, которая не дала Марине почитать Ауробиндо?

— Еще бы мне этого не помнить! — с горечью прозвучало в ответ.

— Так вот, это именно она, Дина.

— Вот оно что, — задумчиво протянула Женя.

Через несколько дней мне позвонила Дина:

— Твоя Женя — потрясающий человек! Она отказалась от продуктов, представляешь? Она сказала, что в нашем городе найдется много людей, гораздо больше нуждающихся, чем она. Единственное, о чем она попросила, так это, чтобы мы принесли ей духовную литературу.

— Какую именно? — дрогнуло что-то у меня внутри.

— Ну, прежде всего ее заинтересовал Ауробиндо.

— И что же ты ей ответила? — насторожилась я.

— Ну, конечно же, я удивилась, что, будучи счастливой обладательницей собрания его сочинений, ты ничего ей не принесла.

— Ну и… — покрыла испарина мой лоб.

— Ну и, — помолчав, продолжала Дина, — она просила меня передать тебе, чтобы ты не волновалась. Больше она беспокоить тебя не будет.

Больше и вправду она меня не беспокоила, только всем нашим общим знакомым рассказывала, как она жестоко ошиблась во мне, как она думала, что я прототип положительной героини, то есть той, которая за то, что подруга не дала ей почитать Ауробиндо, эту самую подругу утопила, и как вдруг выяснилось, что я прототип отрицательной героини, то есть той, которую утопили…

А я и сама уже понемногу начала сходить с ума и вскоре окончательно запуталась, чей же я прототип и кого из нас на самом деле утопили.

А через несколько лет на троллейбусной остановке я встретила Дину, и все в том же своем неизменном, почти до белизны выгоревшем сарафане она бросилась благодарить меня за то, что я познакомила ее с таким человеком, как Женя, утверждая, что Женя — мощный энергетический донор, и знакомство с ней перевернуло всю ее жизнь. Смешно, не правда ли?

Ну а моя жизнь с тех пор ничуть не изменилась. Я продолжаю и продолжаю писать. Только все это слова, слова, слова.

«И слова, что теряют значенье, если руку не держит рука», — как-то заметила Женя. И в этот мрачный дождливый вечер, когда дует в окно и за стеной не слышно людских голосов, мне смертельно хочется крикнуть ей: «Вот именно, Женя! Вот именно!..»

Лев Абрамович бегло просмотрел свежие газеты. На глаза попалась заметка «Верить в бескорыстных людей». Он начал читать: «Уважаемые товарищи, пожалуйста, помогите найти родных людей. Не родственников, их и искать не стоит: дальних нет, а ближайшие — отец и мать — живут со мной в одном городе, и я у них, между прочим, единственная дочь. Но более чужих, чем они, я себе и представить не могу…»

Он поморщился и отложил газету. Чем-то эта корреспондентка напомнила ему дочку. Он не хотел тратить время на чтение всякой чуши. Через час он уже должен был быть в университете. Он очень гордился тем, что из всех поэтов города он самый популярный. Чуть ли не каждый день — звонки, звонки, звонки из разных организаций. Особенно учащались они к 23 февраля и ко Дню Победы. Тогда у него было по нескольку выступлений в день. Конечно, это невыносимо тяжело — рассказывать, как немцы повели всех на расстрел и твою мать тоже, а ты спрятался и убежал. Сколько лет прошло, а каждый раз он рассказывал об этом и плакал, и зал плакал вместе с ним. А потом он читал стихи, сначала о войне, а дальше на всякие современные темы, прекрасно зная, что никто, может быть, даже в Москве, не пишет так смело. «А где же мы были вчера?» — спрашивал он всех и в первую очередь самого себя. «Теперь, — писал он, — мы отважны отвагой ЦК, что же мы раньше-то молчали?» Рабочие и инженеры, лишившиеся своего законного перерыва, насильно согнанные в актовый зал послушать известного поэта, бешено аплодировали. Как он чувствовал свою нужность в этот момент! Ведь все время какая-то тревога томила его. Успокаивался он только, когда писал или выступал, поэтому отдыха он не знал.

Выступать ему сегодня очень не хотелось. Так хорошо писалось! Так пошла работа! Он дописывал поэму «Отец». Когда-то он предпочитал рассказывать, что расстреляли не только мать, но и отца, стыдясь признаться, что отец жив и не просто жив, а занимает ответственный пост в Комитете государственной безопасности, но после смерти отца он вдруг с удовольствием стал подмечать в себе все более растущее с годами сходство с ним. Как и отец, он любил уют и строгий порядок в доме и очень раздражался, если видел, что хоть какая-то вещь лежит не на месте, как и отец, он был вспыльчив и болезненно самолюбив, и еще многое, многое, как и отец. Теперь у него была другая легенда, легенда, в которую от многократного повторения и сам начинал верить: отец, всю жизнь уверенный, что борется с врагами революции, осознав вдруг, что на нем много крови ни в чем не повинных людей, сходит с ума. В действительности, по приказу Хозяина всю верхушку ГБ в те годы расстреливали и сменяли новой, и отец в ожидании ареста вдруг сообразил запеть в своем кабинете и был посажен в сумасшедший дом. Отец ему сам признался в этом, но легенда была более символична и потому более достоверна. Сын предпочитал верить легенде. «Принимаю светло и печально я твою боевую судьбу», — бормотал он в пылу вдохновения.

Лина задыхалась. На свое письмо в «Комсомольскую правду», на свой крик о помощи она получила уже две тысячи писем. Редакция вначале всем любезно сообщала ее адрес, потом ей позвонили, чтобы она сама приезжала. Они не в силах заниматься только ее корреспонденцией.