Наталья Дорошко-Берман - Красная гора: Рассказы

— А я профессиональный убийца, — глаза его зловеще сузились.

Она хихикнула, надеясь, что он обратит все в шутку, но он продолжал:

— Ты не представляешь себе, что чувствуешь, когда попадаешь жертве прямо в сердце и когда на твоих глазах душа живого существа отделяется от тела. Это как оргазм, да нет, почище оргазма. Потом уже не можешь без этого. Хочешь еще и еще.

Она подумала, что, может быть, в других обстоятельствах испугалась бы, но теперь ей нечего бояться. Она и так ждала смерти.

— Кого ты убивал? — приподнялась на локте она.

— Свиней, — ответил он.

— Ах, свиней, — вздохнула она и отметила, что все же ей стало немножко легче на душе, хотя…

— Свиньи, они совсем как люди, — в такт ее мыслям заметил он. «Это ты мне говоришь?!» — удивилась она и спросила:

— А совесть никогда тебя не мучила?

— Все же зависит от рамок, — усмехнулся он. — Раздвинешь рамки, скажешь: «Мне это можно», вот совесть мучить и не будет. И потом, люди должны есть мясо, потому кто-то должен выращивать свиней, а кто-то убивать. А я и выращивал и убивал. И представляешь, когда сотворишь молитву, воткнешь ей нож прямо в сердце, она сама, истекая кровью, идет к разделочному столу, падает на него и затихает.

— Какую молитву? — пробежал мороз у нее по коже.

— Все из Торы.

— Ты еврей?

— Еврей, конечно.

«Не похож, — подумала она, бесцеремонно разглядывая его. — Русский богатырь Илья Муромец, прямо с полотна Васнецова. Впрочем, здесь все называют себя евреями, и нечего допытываться, кто есть кто».

— А здесь ты лучшей работы, чем вытирать попки доходягам, вроде меня, не нашел? — спросила она и сама удивилась своему вопросу: «Что же может быть хуже, чем убивать свиней? Что может быть хуже?»

— Здесь я вообще себя не нашел, — вздохнул он.

— Так возвращайся!

— Вернуться можно только на пепелище. «Но где мой дом и где рассудок мой?» — процитировал он.

«Странные свинорезы нынче пошли! — вздрогнула она. — Убивают свиней, а потом стихи читают».

Она давно, чуть ли не с детства знала, кто она. И все в доме так ее и звали: «Свинушок, свинушок», и это звучало не оскорбительно, скорее даже ласкательно. Просто и мама, и папа, и сестры поняли и почувствовали ее природу и не бранили ее, не осуждали. Мама и сестры до блеска убирали, натирали квартиру, а ей милее всего был свинюшник, то есть не то чтобы милее, просто она тут же создавала вокруг себя свинюшник, и ничего с этим поделать не могла.

А потом мама вычитала в газете, что у свиней, оказывается, просто недостаток в крови какого-то химического элемента, и когда им ввели этот элемент, они стали у водопоя вести себя, как английские леди, и стремились, чтоб ни одна капелька у них не пролилась, и старательно пятачками до блеска драили пол в хлеву. А когда действие этого химического вещества теряло свою силу, свиньи снова превращались в обыкновенных свиней.

— Ну ты подумай! — радовалась мама. — Просто у Валюши нет этого элемента в крови. Только и всего! Только и всего!

А Вале, действительно, ничего не надо было, кроме лужайки и прохлады, и чтобы влага была рядом. Квартиры для нее никогда не существовало, и когда она сменила трехкомнатную киевскую квартиру на маленькую пристройку к хозяйскому дому в Тель-Авиве, она этой перемены даже не заметила.

Валя поехала в Израиль вслед за сестрами. У них, у каждой, были семьи, и поселились они отдельно, а она отдельно.

В Киеве Валя работала библиотекарем, здесь же рассчитывала устроиться сиделкой при состоятельных старухах, а пока, на время, сняла себе очень дешевый сарай, можно сказать, хлев. Плохо только, что нигде поблизости не было ни воды, ни тенистых деревьев. Сначала ей казалось, что именно из-за резкой перемены климата ей не хватает воздуха, в буквальном смысле слова нечем дышать, а потом оказалось, что у нее серьезно задеты легкие, и никакая химиотерапия ей уже помочь не может. Вот так она и очутилась здесь, в так называемом реабилитационном центре при тель-авивской больнице, где лежали такие же, как она, только старше ее, намного старше. Ей ведь только-только исполнилось сорок пять, и среди них она была самая молодая.

— Что у тебя? — спросил он.

— Лимфома, — вздохнула она и, наткнувшись на его недоуменный взгляд, уточнила, — рак лимфоузлов.

— А выглядишь ты вполне. Вот никогда бы не подумал! — воскликнул он. — Небось, мужики с ума по тебе сходили?

— Скажешь тоже! — усмехнулась она.

Мужчины никогда не сходили по ней с ума. Слишком очевидным для них становилось, что никакая она не женщина. Ну пойти с ней в лес, на речку, а дальше что?

А она старательно избегала приглашать их домой. Дома ей было скучно, тесно, и она предпочитала укладывать ухажера рядом с собой где-нибудь в гидропарке или в лесу и даже ни в какие любовные отношения с ним не вступать, ведь, не ровен час, в самый неподходящий момент кто-нибудь мог нарваться на них, и потому они ограничивались полунамеками, полувзглядами, полуласками и вначале это очень даже распаляло и возбуждало их, а потом, так и не добившись своего, ухажеры уходили.

«Но я же знаю, кто я! — оправдывала себя Валя. — А свиньям чаще, чем раз в году, это не требуется». Валя и подруг тщательно подбирала по принципу малой заинтересованности в мужчинах, и чаще всего подругами ее были женщины замужние, обремененные детьми и прочими семейными заботами, которых секс, как таковой, или совсем не интересовал или давно уже перестал интересовать и для которых выход с Валей на речку или в лес был побегом из безрадостной и унылой действительности.

«Какая ты молодчина, что так себя ни с кем и не связала!» — восхищались они, целуя ее на прощанье и спеша по своим семейным делам.

Валя не понимала, молодчина она или нет, просто где-то в глубине души всегда знала, что ей суждена короткая жизнь, потому, верно, и стремилась ничем себя не обременять и жить беззаботно и счастливо. Свиньи, наверное, тоже предчувствуют свою гибель, но предпочитают не задумываться, а жить сегодняшним днем. Валя однажды прочла у Ахматовой: «И знала я, что расплачусь сторицей в тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, везде, где просыпаться надлежит таким, как я…», — и у нее перехватило дыхание. «Это про меня», — поняла она. Потому внезапно нагрянувшая болезнь не показалась ей чем-то несправедливым. «И знала я, что расплачусь сторицей в тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме…» — твердила она про себя. А все-таки жить ей хотелось, ох как хотелось!

— Врачи говорят, что спасти меня может только чудо! — взглянула она на свинореза.

— Чудо? — задумался он, и глаза их встретились, и она вздрогнула от его взгляда.

— Мне кажется, я мог бы спасти тебя, — улыбнулся он. — Есть ведь во мне что-то, а?

— Есть, — прошептала она, почти теряя сознание.