Сара Бергман - Саалама, руси

И в этот момент он одновременно услышал, как в соседнем дворе взвизгнули покрышки, с дерева с гвалтом снялась стая воронья, а в его тело вошло острие. Сбоку, оттуда, где стоял Павлик. Гадетский отстраненно видел его заполошные глаза, трясущиеся губы, покрытый веснушками нос. Расширенные от дури зрачки. Страх и панику на его лице.

И чувствовал, как нож раз за разом, то быстро, то медленно, входит в тело, прорезая кожу, рассекая мышцы. На третьем ударе он напоролся на реберную кость и со скрежетом ушел в сторону.

В сущности, больно не было, только очень горячо.

— Валим. Валим!

Гадетский еще пытался смотреть им вслед, машинально прижимая руки к животу. Под пальцами было мокро.

36

26 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:10.

Зайцев вдохновенно набивал письмо в компьютере. Личное, скорее всего. С таким одухотворенным лицом эпикризы не печатают. Пантелеев скучливо перелистнул страницу заполняемых бланков осмотра и поднял глаза на куратора:

— Александр Петрович, а вы в четверг дежурите?

— Дежурю, — тот глаз не оторвал от монитора, только недовольно передернул плечами.

Ленька уверенней подобрался — бланки были забыты. По четвергам больница дежурила по «скорой», пациентов привозили много, соответственно, и экстренных было полно. И операций.

— А меня ассистировать возьмете?

— Чего? — хирург недовольно переспросил. По хмурому лицу было ясно, что письмо-таки личное. Все отделение ожидало, что Зайцев вот-вот женится, и, похоже, он, наконец, раскачался.

— Ассистировать в четверг возьмете? — Пантелеев в нетерпении даже приподнялся на стуле, заискивающе глядя в глаза хирургу.

Тот посмотрел на интерна, на неоконченное письмо, будто собираясь с мыслями и соображая, кто он и где находится. Потом пожевал губами и неопределенно хмыкнул:

— Ну, посмотрим. Если в третьей палате место освободится, нового положат, то возьму.

Весь день заманчивая перспектива жгла Пантелеева, не давая ему покоя. На прошлой неделе он ассистировал дважды, на этой планировал добиться трех раз. Но на сегодня-завтра ничего перспективного не прорисовывалось, разве что на четверг.

Как палатный врач, Зайцев обычно подчищал места перед дежурством по скорой: на выписку шли все, кого можно было отпускать. Но сегодня не особенно торопился. Пациенты там лежали новые, только прооперированные, даже некого взять к выписке.

Ленька обежал уже всех зайцевких больных, в третью палату зашел в последнюю очередь. Быстро глянул двух прооперированных, дежурно буркнул:

— Все в порядке? Жалобы есть?

Получил отрицательный ответ и прошел в конец палаты. Там лежала единственная здесь не ходячая пациентка.

Дежурящая с матерью женщина тщательно протирала тумбочку от крошек. После проведенной в палате ночи она сама выглядела усталой и осунувшейся. Родственники могли прикорнуть разве что на скамейках в коридоре, если те не были заняты внеплановыми больными.

— Как дела? — парень только краем глаза глянул на пациентку. Она спала и выглядела умиротворенной, и сразу обратился к женщине.

Та посмотрела на мать и неопределенно повела плечами.

Пантелеев глянул в карту:

— А не думали ее сегодня-завтра забрать?

Пожилая женщина поступила на прошлой неделе по «скорой» с болями неясной этиологии. Ее обследовали, брали все мыслимые анализы, вызывали на консультации онкологов и кардиологов. И в конечном итоге признали неоперабельной.

Во-первых, возраст: пациентке шел седьмой десяток. Ну а, во-вторых, больное сердце: два хронических порока, в анамнезе шунтирование три года назад, необходимость в операции на открытом сердце. Но она и шунтирование-то пережила чудом. С таким сердцем любое оперативное вмешательство — преступление.

Это уже было оговорено с родственниками. Им разъяснили ситуацию, обрисовали последствия. Успокоили, как могли.

Но самой пациентке диагноз не говорили. Сказали, что оперировать не будут, потому что ничего страшного — само пройдет. Пожилая женщина была обнадежена, повеселела. Даже начала есть понемногу.

Ленька вдохновенно продолжил:

— Ну а смысл ей тут лежать? — и сочувственно-понимающе добавил: — И вам будет легче: дома хоть поспать можно, отдохнуть, еду приготовить. И ей самой дома умирать лучше.

Женщина не успела его остановить или перебить, только коротко охнула и прижала руку ко рту.

— Марин, Марина-а… — то, как смотрела на дочь пожилая женщина, словами передать было нельзя. Она не спала — просто лежала, в усталой прострации прикрыв глаза, набиралась сил перед новым днем, готовилась выздоравливать. — Ой, что-то… — она прижала руку пониже дряблой груди, растекшейся под старческой ночной рубашкой, — …сердце…

— Мам, что, плохо? — женщина заполошно кинулась к кровати и, испуганно повернувшись к интерну, воскликнула: — Ну, делайте же что-нибудь! Позовите врача!

Ленька оторопел на секунду, а потом кинулся к двери.

Скандал был невероятный. Дочь пациентки кричала в истерике так, что слышно было в самых дальних концах коридора.

Кардиолог даже на этаж подняться не успел — женщина уже умерла. Сделали, конечно, все, что могли: забегали врачи, засуетились сестры. Но безрезультатно.

Пантелеев крутился неподалеку, делано-недоуменно пожимал плечами и заглядывал в глаза Зайцеву.

Дочь умершей в негодовании поносила врачей, грозилась пойти «выше», написать заявление главврачу, жаловаться в министерство, подать в суд.

Только мягкий вкрадчивый Зайцев и смог успокоить. Он завел плачущую женщину в ординаторскую, и Пантелеев слышал, как тот убеждающе-неторопливо говорит: «Я понимаю, мои слова сейчас до вас вряд ли дойдут», «Вы поймите, мы только врачи», «Природа лучше знает», предлагает «укольчик».

После «укольчика» женщина подуспокоилась, отдышалась и пошла в палату — собрать вещи и освободить врачам койку. Потом уехала, так и не написав заявления.

37

Улица Чертановская. 17:20

Сумка гулко ударилась об пол. Ливанская стянула куртку, шарф и нагнулась, расшнуровывая сапоги. Подышала на красные, онемевшие пальцы. Она все еще ненавидела зиму, ненавидела холод, ветер и снег.

После длинного, муторного дня на работе не терпелось уйти из больницы.

В квартире стояла тишина. А почему-то остро захотелось, чтобы Андрей сейчас был дома. Она села прямо на пол у двери, тяжело откинувшись на нее головой и плечами, и прикрыла глаза. Все последние месяцы на нее давила непривычная, несвойственная ей свинцовая усталость.

— Ты чего на полу сидишь? — Гадетский бесшумно вышел из спальни, босой ногой отпихнув брошенную на пороге сумку.

Она неопределенно хмыкнула и опустила голову. Надолго замолчала, а потом вдруг устало усмехнулась: