Сара Бергман - Саалама, руси

— Я люблю тебя, ребенок.

Парень прислонился к стене, скрестил руки на груди и внимательно на нее посмотрел:

— Я знаю. А что случилось?

Ливанская глухо рассмеялась и развела руками:

— Блажко утвердили заведующим.

— Ну, — Андрей неторопливо подошел и сел рядом, касаясь ее плеча, — следовало ожидать, — он на минуту задумался, потом спросил: — Что будешь делать?

На жестко и упрямо сжала губы:

— Справлюсь.

Парень коротко и внимательно на нее глянул. Ливанская некоторое время задумчиво смотрела в стену, прежде чем почувствовала, что повисшая тишина начинает давить. И удивленно повернулась:

— Хочешь что-то сказать?

Он хмыкнул и неопределенно повел плечами. Ливанская настороженно подобралась:

— Ну, говори.

Андрей чуть улыбнулся, сочувственно и как-то снисходительно посмотрел ей в глаза:

— Ты так борешься за то, что тебе не нужно.

— В смысле? — она недоуменно нахмурилась, но парень не стал ничего объяснять: молча поднялся и ушел в комнату.

38

29 октября 2015 года. Четверг. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 17:10.

Гадетский вошел в диспансер с задних ворот, которые ближе к часовне. Пациенты на улице уже не возились. Осенью они заканчивали раньше и шли греться. В окошке предбанника горел свет, будто отец Михаил ждал его прихода.

Он действительно не удивился посетителю. Усмехнулся понимающе, окинул каким-то оценивающим и в то же время жалостливым взглядом:

— Здравствуй, Андрюша.

Гадетский поднялся на скрипнувшее крыльцо и приветственно кивнул:

— Чего не проходишь, в дверях стоишь? — батюшка улыбнулся. — Ты с крестным разругался, не со мной. А если боишься, что начну говорить «я же предупреждал», — вытер руки мокрым полотенцем и указал на стул, — не начну. Садись-садись. В ногах правды нет, — он с кряхтением опустился на табурет. — Тем более, в твоих ногах.

Андрей сел, чувствуя, как с непривычки подрагивают мышцы. В часовне ничего не менялось. Все так же удушливо пахло ладаном, цвела на окне герань, громко треща, кипел в предбаннике старый электрический чайник.

— А насчет советов: так хороших советов никто не слушает, — отец Михаил подтянул к центру крошечного стола вазочку с печеньем и принялся тупым ножом неровно пластать куски хлеба. — Все надо на своем горбу почувствовать.

Он неловко потянулся, достал блюдце с уже нарезанной колбасой. Последнее время батюшка старался все делать сидя, радикулит не давал сто раз вставать-садиться.

— А ты все виноватым себя чувствуешь, — он охнул от прострела в спине, но все-таки поднялся за чашками.

— Почему — виноватым? — парень глянул на него коротко и внимательно.

Отец Михаил продолжал говорить будто сам с собой. Так высказывают давно засевшую в сознании мысль.

— Ты и себя простить не можешь, и крестного. Все злишься, обиду держишь.

— За что мне на него злиться? — Гадетский ощутимо напрягся.

Старик поставил чашки на стол. Чайник свистел и надрывался, а батюшка сложил руки на животе, с грустью и сочувствием покачал головой:

— Девочка твоя умерла. И друг умер, да? А ты вот живешь, — он горько протянул: — Ешь, пьешь, работаешь, женщина у тебя вон.

Чайник запрыгал на подставке, разбрызгивая кипящие капли. Отец Михаил охнул и засуетился, выдергивая его из розетки: выключатель был давно сломан.

Сначала повисла тишина, будто Андрей не собирался разговаривать на эту тему. А потом, когда батюшка уже отчаялся дождаться ответа, неожиданно бросил:

— Это несправедливо, — и отвернулся, ожесточенно глядя в стену. — Не правильно.

Отец Михаил глубоко и тяжело вздохнул, а потом тихо, задумчиво проговорил:

— Послушай меня, сынок. Вот я тебе сейчас не как священник скажу. Как священник я другое должен говорить. А как человек поживший… — задумчиво пожевал губами, — в жизни вообще многое несправедливо.

Забытый чайник стоял между ними, медленно выпуская последние струи пара.

— Почему он ей не помог? — Андрей с глубоко запрятанной досадой смотрел на маленькое, по-деревенски занавешенное наполовину окно. — Ведь мог. Мог вытащить нас обоих. И Дербишева мог. А он тогда ничего не сделал, — парень сжал губы и резко обернулся, испытующе глядя на старика: — А чем я лучше? Все были одинаковые.

— Сложный вопрос, Андрюша, — он задумчиво посмотрел на парня: — Ты ведь думаешь, что помогаешь им, да? Всем этим ребятам. Что всем надо помогать, ты же врач. Ан нет, — он с кряхтением подобрался на стуле, устроился поудобнее, — не всем. Да и, прости за жестокость, но, поверь, мы, старики, лучше знаем: не всем можно помочь, — батюшка сочувственно перевел взгляд на молодого человека. — Она ведь торговала?

Тот дернул головой и нехотя бросил:

— Иногда.

— Иногда… — отец Михаил задумчиво пожевал сказанное слово, а потом сам себе кивнул. — И другим предлагала. Тебе, например.

Гадетский резко повернулся:

— И что?! Я сам захотел. Ведь ей тоже предложили! Всем когда-то кто-то предлагает!

— Всем, — покладисто согласился старик. — А вот помогают не всем, — он серьезно посмотрел на парня, — и не все, — батюшка тяжело, задумчиво вздохнул. — Юрка жизнь на вас положил: на тебя, да на таких, как ты. И что не всех берет и не всех вытаскивает, — он решительно и безжалостно посмотрел парню в глаза, — так уж это его право. Не тебе его судить. Он же тебя не судил. А уж то, что беспокоится за тебя, так это нервы — не мальчик уже, — отец Михаил с кряхтением поднялся и, проходя мимо, похлопал его по плечу. — Давай-ка лучше чаю попьем.

Чай пили долго. Больше молча. Андрей вдыхал удушливый травяной запах, делал глоток, обжигал горло и задумчиво прикипал взглядом к окну. Отец Михаил тоже думал о чем-то своем.

— Все решил уже? — батюшка отставил чашку и внимательно посмотрел.

— Да, — Андрей сделал неторопливый глоток, — уже документы оформляем. Вот отучусь только. — Он поднял на батюшку глаза: — Отговаривать будете?

— Ну, зачем же, — старик усмехнулся и подлил себе кипятка. — Взрослый уже, чай, без меня разберешься. Она ведь тоже не русская?

— Кто?

Отец Михаил усмехнулся:

— Женщина твоя.

— А, Рита, — парень пожал плечами. — Да, полячка.

— Рита. Патрисия, — батюшка задумчиво протянул, — имя-то какое, — и вздохнул. — Может, оно и правильно. Родины у вас нет, неприкаянные вы. Вот и мечетесь, — он обхватил искривленными артритом пальцами чашку, будто грея руки, долго смотрел в пустоту, а потом проговорил: — Ты, Андрюш, на крестного-то не сердись. Ты ведь ему сын. Он живет для тебя, — и с легкой улыбкой покачал головой: — Не сердись, но в решениях своих на него не оглядывайся. Пусть бурчит старик, а ты делай по-своему.

Он поднял лукавые искрящиеся глаза, и Андрей улыбнулся, снова поднимая чашку.