Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— А по-твоему, Кароль, что самое главное в жизни?

— Нет, не так! — запротестовала Мирочка. — Вы испортили прекрасный анекдот! Надо было спросить, что самое лучшее в жизни.

Зарыхта молчал. Минуту назад он решил, что выдвинет Барыцкого в заместители. На переговорах Янек выкладывался как мог, снова рвался в бой. А его соперник, инженер Раттингер, предпочитал осторожничать. Год тысяча девятьсот пятьдесят седьмой или пятьдесят восьмой? Как это уже далеко!

«Мерседес» внезапно притормозил, и Зарыхта очнулся. Проезжали оживленный перекресток на окраине Варшавы.

Самое лучшее? Самое важное? Что тогда имел в виду Янек? — призадумался Кароль под влиянием этого то ли сна, то ли воспоминания. Ведь не в плоской шутке глупенькой Мирочки дело. О чем он тогда думал? О молодости? Любви? Работе? Долге? Почему я никогда не спросил его об этом?

Замелькали знакомые улицы, знакомая толпа, знакомые огни светофоров. Собесяк, не спрашивая у Зарыхты адреса, сам назвал его Рысеку приказным тоном. Они пробирались через Свентокшискую, свернули на Маршалковскую. Движенье в центре, как это ни странно, не показалось Зарыхте утомительным. Еще один поворот, и «мерседес» мягко затормозил.

— Мы дома! — весело объявил Собесяк. — Здоровые и невредимые! Не надо ли вам чего-нибудь?

— Мне? — изумился Зарыхта.

— Ну, время позднее… Может, куда-нибудь подъехать… Что-либо утрясти…

— Нет, благодарю.

— Не за что, — снисходительно сказал водитель.

Зарыхта выбрался из машины, с минуту чувствуя на себе взгляд магистра, потом услыхал, как «мерседес» тронулся. Он медленно прошел в подворотню, где, как всегда, пряталась какая-то бездомная парочка.

Во дворе сосед со второго этажа, несмотря на поздний час, мыл в темноте свою машину. Он поздоровался с Зарыхтой, но тот его даже не заметил.

Может, Дурбач прав? — думал Кароль. — Может, я должен что-то сделать? Он вошел в некогда фешенебельный флигель. Спиральная с вытоптанными ступеньками лестница тонула в полумраке. В нишах мерцали лампочки без колпаков. В спертом воздухе стоял запах извести, лака, ремонта. Было необыкновенно тихо. Зарыхта с трудом подымался по лестнице. Им овладела тревога, какую он обычно испытывал, завершив важную работу. Между этажами он невольно остановился. Произнес вслух: — Что же все-таки самое важное? — И, ухватившись обеими руками за перила, ошеломленный, тяжело сполз на ступеньку. Оперся лбом о кованое железо перил. Спираль лестничной клетки в стиле сецессион выглядела теперь иначе, чем днем. Исчезли следы обветшания. Преодолевая усталость, Кароль глянул вниз, в сумрак, испещренный пятнами света.

И ему казалось, что он снова обозревает свою жизнь.

Перевод М. Игнатова.

Может быть, это ранние осенние сумерки, эти летящие по ветру листья и пустынное, словно вымершее, шоссе так угнетающе действовали на Келлерта, только он прикрыл глаза, стараясь не думать о цели своей поездки. «Джип» сбавил скорость, и водитель, молодой парень в обтрепанном пиджачке, то ли рассуждая вслух, то ли обращаясь к сидевшему рядом Келлерту, сказал: «Боженцин. До Жмурок еще двенадцать километров». Будто Келлерт сам этого не знал! На уличке тоже не было ни души, на обшарпанной стене дома висел обрывок Манифеста польского Комитета национального освобождения.

На перекрестке стоял военный патруль: двое солдат с автоматами и совсем юный поручик в новеньком, с иголочки мундире. Его детски-наивное лицо тотчас напомнило Келлерту Тадеуша, каким он был, когда прощался с ним перед уходом в лес; он стоял без шапки, в гимнастерке и улыбался, и эта улыбка встревожила Келлерта, — он счел ее дурным предзнаменованием.

— Ваши документы! — бросил поручик. Вид у него был грозный. Но, получив удостоверение личности и пропуск, он несколько смягчился. — Редакция «Речи Посполитой»? Значит, вы, гражданин, направляетесь в Жмурки?

— Да.

— Ежи Келлерт! — повторил он. И внезапно лицо его расплылось в счастливой улыбке. — Пан Келлерт! (Уже не «гражданин», а «пан»!) Мне знакома ваша фамилия! — воскликнул он. — Это вы написали «Легенду Вислы»?

— Да, — ответил как бы нехотя Келлерт.

— Мы в гимназии проходили ваш роман. Я перед войной окончил первый класс… Вы сейчас в Люблине?

— Да.

— Это хорошо, — простодушно сказал поручик. — Замечательная книга! Я еще раз прочел ее во время оккупации.

— Приятно слышать, — сказал Келлерт, но по его виду было не похоже, будто похвала действительно доставила ему удовольствие.

— Будьте осторожны! — предупредил поручик. — Третьего дня Ящерица напал на Островье. На хутор, неподалеку отсюда. Может, все-таки заночуете в Боженцине?

— Нет, поеду дальше, — буркнул Келлерт. — Я провел в Жмурках всю оккупацию. И места эти хорошо знаю.

Они свернули на проселок, «джип» подбрасывало на выбоинах; темный лес казался мрачным. Келлерту знакомы были и этот лес, и эти дороги. Он закрыл глаза.

— Не гоните так! — бросил он водителю. Очевидно, перспектива оказаться в Жмурках все меньше привлекала его.

Тот поехал медленней.

— Все-то вас знают! — сказал не без гордости водитель. — Сам я мало читаю — времени нет, но в оккупацию, когда я заболел, крестный принес мне «Огнем и мечом». Читали? Только первый том и прочел. И так и не знаю, женился Скшетуский на Елене или нет.

— Женился, — сказал Келлерт.

— Вот здорово! — заметил удовлетворенно водитель. — Очень мне хотелось про это узнать, да не у кого было спросить. Сам я родом из Боженцина. Тетка у меня там живет.

— Отвезете меня в Жмурки и возвращайтесь в город, а завтра утром приедете за мной.

— Слушаюсь! — Водитель обрадовался и, позабыв просьбу Келлерта, прибавил газ.

Они подъехали к Жмуркам. По обе стороны дороги тянулась деревня, а за деревней, окруженная по-осеннему неприбранным, голым садом, находилась усадьба. Деревянный дом, как говаривал Келлерт, словно перекочевал сюда со страниц какого-нибудь романа Сенкевича; теперь он нуждался в основательном ремонте. Наверху окна кое-где забиты досками, на увитом диким виноградом крыльце стояли обветшалые скамейки. Простившись с водителем и подхватив небольшой чемоданчик, Келлерт остановился перед крыльцом, оглядел дом, сад, задержал взгляд на окнах второго этажа и не спеша направился к ступенькам крыльца. Ему явно было не по себе. Он посмотрел в ту сторону, где скрылся «джип», и, должно быть, подумал, что напрасно приехал сюда. Но отступать было уже поздно: на крыльце появился владелец усадьбы Клеменс Жмурковский. Пан Клеменс был под стать своему дому. Без малого семидесяти лет, но крепкий, здоровый. Ровно остриженный, пышноусый, он походил на своих предков, чьи портреты висели в жмурковском доме.