Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— А мы уж думали, пан Ежи, вы не приедете, — сказал старик, подавая Келлерту руку, но голос у него был недовольный, брюзгливый.

— Мы?

— Ну да. Сегодня, как в оккупацию, вся наша компания в сборе.

Он ввел его в темные, мрачноватые сени. Напротив двери на стене висели рыцарские доспехи.

— Видите ли, пан Ежи, по милости ваших новых друзей мы в последний раз собрались в этом доме.

— Почему?

— Завтра мне приказано убираться отсюда. Последний Жмурковский покидает Жмурки. Но я ничего с собой не возьму. Пусть вековая старина в неприкосновенности достанется новым жильцам, хотя они ее все равно не пощадят.

В столовой, куда они вошли, каждая вещь напоминала Келлерту о прошлом, и воспоминания эти были ему неприятны. Посредине стояли большой стол, старинные стулья с потертой обивкой, буфет работы гданьских краснодеревщиков, на стенах висели портреты Жмурковских. На самом видном месте красовался почему-то особенно антипатичный Келлерту портрет кастеляна; в кунтуше, опершись на эфес сабли, он напоминал ему нынешнего владельца усадьбы.

При появлении Келлерта четверо мужчин поднялись со своих мест. Как хорошо он их знал и как много дал бы, чтобы не видеть их! Крупный, представительный мужчина, Альберт Пшестальский, директор гимназии из Варшавы, в приличном темном костюме, бессменно прослужившем ему все эти годы, Мечислав Возницкий, адвокат из Боженцина, подвижной, худощавый, преувеличенно обходительный и не в меру словоохотливый. Местный учитель, Теодор Брызек, с траурной повязкой на левом рукаве, тихий, молчаливый, державшийся в тени. И, наконец, варшавский приятель Келлерта, сравнительно еще молодой, но болезненного вида и всегда утомленный, авангардистский поэт Михал Олат.

— Приехали все-таки! — вырвалось с нескрываемым облегчением у Пшестальского.

— А мы заждались совсем, — прибавил адвокат. — И даже уже потеряли надежду увидеть вас. Пан Пшестальский ждал письма, хотя бы весточки о дочери…

— Об этом потом! — перебил его Пшестальский. — У нас еще будет время. — В его словах послышалась как бы угроза.

— Конечно, тебе нелегко было вырваться из Люблина, — язвительно заметил Олат. — Поздравляем с успехом!

Пшестальский бросил на него уничтожающий взгляд. Один только Брызек молча протянул Келлерту руку, и, когда он поднял на Келлерта глаза, тому померещилось, будто на него смотрит Тадеуш.

— Рад вас видеть, — сказал Келлерт, словно не замечая насмешливого, недоброжелательного тона. — А я вот думал, удастся ли нам еще разок, как бывало во время оккупации, составить партию в бридж.

— Сомневаюсь, — буркнул Пшестальский.

Пожилая женщина внесла на подносе две бутылки вина и бокалы. Бутылки были замшелые. Каковы винные погреба у Жмурковского, Келлерт знал.

— Последние, — сказал хозяин дома. — Специально приберег для сегодняшнего вечера. Прошу, господа, к столу. Ужин сейчас подадут.

…Жмурковский наливал вино. Пожилая служанка убирала со стола.

— Просто уму непостижимо, что завтра всему конец, — сказал Олат. — Я ходил прощаться с садом. Надо отдать тебе должное, — обратился он к Келлерту, — ты был хорошим садовником. А вот от меня пану Жмурковскому за все эти годы никакой пользы не было.

— Я в поэзии не разбираюсь, — заметил Жмурковский. — И стихи ваши не понимал никогда, но они мне нравятся. Пишите, пан Михал, продолжайте писать!

— И складывать в ящик письменного стола, как во время войны?

— Поезжай в Люблин, — сказал Келлерт.

— Нет, милый, не поеду. Подожду, когда можно будет вернуться в Варшаву. А пока снял себе комнатушку в Боженцине.

— Интересно, — сказал адвокат, — что здесь будет, в этом доме?

— Может, школа? — отозвался впервые за весь вечер Брызек.

— Вы, пан Теодор, неисправимый романтик, — проворчал директор гимназии.

— Мерзость запустения, уныние, пошлость — вот что. Тебе ведь тоже это известно, — обратился он к Келлерту. — Как же ты можешь мириться с этим?

Келлерт чувствовал: они собрались недаром, что-то они замышляют, но что именно, не знал, а этот неторопливый, вялый разговор лишь вступление, ненужная прелюдия к тому, что должно последовать.

— Видели вы этих людей, когда они явились сюда сегодня утром? — продолжал Олат. — Ведь мы их хорошо знали, но на самом деле они совсем не те, за кого мы их принимали. Вот если бы взглянуть сейчас на Иоаннины зарисовки, перемена эта была бы особенно разительна. А что, Иоанна рисует по-прежнему? — спросил он Келлерта.

— О ней потом! — перебил его директор гимназии.

— Почему потом? — спросил Олат. — У нас, собственно, был другой план, — сообщил он Келлерту. — Мы полагали, ты приедешь раньше и мы все вместе сходим на могилу Тадеуша. Ведь ты хотел бы побывать на его могиле?

— Мой сын ни в чьих посещениях не нуждается, — решительно заявил Брызек.

Перед глазами Келлерта снова возник Тадеуш. Вот он идет по садовой дорожке в обнимку с Иоанной, а Келлерт, не замеченный ими, притаился за развесистым каштаном, — с мотыгой, в рабочем комбинезоне.

Пожилая женщина опять принесла бутылку вина.

— Еще одна! — воскликнул Олат.

— Самая выдержанная и действительно уже последняя, — заметил Жмурковский.

— Ее-то мы как раз и ждали! — сказал директор гимназии. И когда вино налили, он встал с бокалом в руке и продолжал: — Все мы, сидящие за этим столом: Ежи Келлерт, Михал Олат и я — несколько лет провели под гостеприимным кровом пана Жмурковского, жили у него, что называется, на даровых хлебах.

— Вы, пан директор, как всегда, преувеличиваете, — перебил его Жмурковский. — Как вам известно, Келлерт работал за садовника, причем работал на совесть, вы занимались тайным обучением, не говоря уж о том, что мы все…

— Не все, — прервал его Пшестальский, взглянув при этом на Келлерта.

— …Что все мы принимали участие в борьбе с оккупантами, но то был долг каждого поляка.

— Мы пережили вместе немало тяжелых минут, — продолжал Пшестальский. — Это нас сблизило. По крайней мере так нам казалось. Мы играли в бридж, пили доброе вино из здешних погребов. Не раз открыто высказывали свои взгляды. И вы тоже (это относилось к Келлерту) делились с нами своими мыслями или делали вид, будто так думаете. Мы относились к вам с большим уважением. Читали ваши книги. И молодежь не только в моей гимназии, — во всех школах Польши по вашей «Легенде Вислы» училась любви к родине, готовности пожертвовать ради нее жизнью.

— Мной написаны и другие книги, — вставил Келлерт.

— Вам неприятно упоминание об этом романе? А что еще хотелось бы вам вычеркнуть из своей биографии? Так вот, мы полагаем: годы, проведенные вместе, дают нам право судить о ваших поступках.

— Кто дал вам это право? — резко спросил Келлерт.