Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

Тогда у меня вырвалось:

— Оружие я могу достать.

Здзих ничуть не удивился и заказал еще четвертинку.

— Ну, поехали! Порядок! Когда ты можешь доставить оружие?

— Сейчас.

— Сейчас? Порядок. А много ли его у тебя для начала?

— Ну, не так много… один пистолет. Пистолет и запас патронов.

Действительно, в том чемодане было еще несколько пачек с патронами.

Здзих задумался, но беспокойства не выразил.

— Один пистолет, говоришь? Порядок. И это неплохо. По правде говоря, мы еще только организуемся, то есть я пока в одиночестве, и у меня даже перочинного ножа нет. Так что давай…

— С собой у меня нет ничего. Хочешь, можем прямо сейчас отправиться ко мне.

— Никуда мы не пойдем, отправляйся сам. Я должен дождаться здесь одного типа. Надо наладить связь. Ты далеко живешь?

— Пять минут ходьбы.

— Порядок. Ну, двигай!

Поскольку я не тронулся с места, он удивился и даже, вцепившись мне в плечо, сильно потянул вверх.

— Чего медлишь? Наше первое правило: не откладывать, исполнять все решительно, быстро, четко.

Я испугался. Неожиданно испугался Здзиха. Вспомнил, как однажды в школе он дал мне по роже. В его жесте и осанке не было ничего враждебного или даже крайне категоричного. Я и не пойти за револьвером для него боялся, и пойти тоже боялся не меньше. Однако же с какого боку ни подступись к этой ситуации, другого выхода не было. Я должен был пойти.

Когда стемнело, я снова стоял в своей комнате у окна. Света не зажигал, улица Шестого августа внизу подо мной казалась спокойной, во тьме маячили какие-то тени. Небо в глубине, над Уяздовскими аллеями, сделалось совсем темным, и силуэты деревьев на его фоне стали едва различимы. Когда с револьвером для Здзиха я шел по улицам, на которых полно было немцев в мундирах, на меня напал такой страх, что мне почти хотелось, чтобы меня задержали, обыскали, нашли этот проклятый револьвер — и конец страхам, унижениям, всему. Я говорю «почти», потому что эта литературная концепция страха и способа избавления от него пришла мне в голову много позднее, тогда же я просто-напросто трусил.

Итак, тьма сгустилась; стоя в темной комнате у окна, я ничего не мог за ним разглядеть, кроме маячивших внизу теней и абсолютно черного неба без звезд. Вечером после прекрасного солнечного дня наползли тучи, стало моросить. Я чувствовал такое одиночество, что это походило на какой-то странный фарс. Родители мои умерли, старший брат уехал в Америку и стал там миллионером. Он отрекся от всех и вся, сменив фамилию на О’Доудек. Один из его школьных друзей (впрочем, свинья и карьерист), побывавший в Америке с дипломатической миссией и где-то встретивший его, рассказывал, что мой брат О’Доудек делал вид, что не знает польского, и утверждал, будто родом он из Ирландии. Близких друзей у меня не было. Я работал второразрядным журналистом в вечерней газете и на равных себе поглядывал свысока, те же, что были рангом выше, свысока глядели на меня. Все мало-мальски привлекательные женщины казались мне недоступными. И действительно были мне недоступны. У меня нет никаких внешних данных, я не умею обращаться с женщинами, и мне явно недостает чего-то такого, на что они падки. Если я влюблялся, меня с презрением отвергали либо высмеивали, но это было не самое худшее: чаще меня просто не замечали. Словом, в сфере чувств я предавался низменному распутству, мечтая о высокой и чистой любви. Подчас любовь эта мне даже снилась, но и что из того? О чудесной любви во сне помнишь после пробуждения не более двух-трех часов.

Теперь же вдобавок ко всему меня еще лишили и родины. В моем сером, бесцветном мирке я никогда не ощущал особую потребность в ней, она не составляла предмета моих забот, восхищения или тревог, а была всего лишь будничной реальностью. Но когда она превратилась в призрачные подвижные тени и черное небо, я ощутил нечто вроде страдания, подобного тому, какое я испытывал из-за отсутствия любви, и я предался мечтам столь же мимолетным, наивным и зыбким, как любовные грезы во сне.

Небо все больше темнело, и подвижные тени едва различались. Никаких огней или хотя бы огоньков. Город и все вместе с ним утопало в затемнении. Я опустил шторы, проверяя, нет ли какой-либо щелочки, сквозь которую пробивался бы свет, ведь это могло быть причиной серьезных неприятностей, а может, и снова грозило бы расстрелом. Я проверял с дотошной тщательностью, хотя с минуту назад подумывал о самоубийстве и еще не пришел на этот счет к окончательному решению. Одно с другим не имеет ничего общего. Я ощущал себя сгнившей грушей, которая с минуты на минуту упадет с ветви наземь, так как с деревом ее уже ничто не связывает. Я не хотел быть сгнившей грушей, не хотел быть тем, кем был, и неожиданно начал в чем-то понимать О’Доудека, хотя мне толком были неизвестны глубинные причины и побуждения, склонившие его к тому, чтобы стать кем-то совсем иным вопреки воле обстоятельств и всему порядку вещей, связанных с его появлением на свет. Я зажег электричество, уселся в кресло и взял лежавшее рядом на столике «Преступление и наказание». Я начал читать эту книгу перед самой войной, и она показалась мне скучноватой, теперь же меня потянуло вернуться к ней.

Я вспомнил про чемодан. Он лежал в шкафу, чужой, покалеченный, с вырванным жалом и уже не опасный. Но он лежал там и таил в себе что-то неведомое, какие-то брошенные в спешке вещи, являвшиеся более или менее важными деталями жизни его владельца. Он стал как бы живым существом, связанным со мной. Отрезок чьей-то жизни покоился в моем шкафу. Я здорово зацепился за эту жизнь, поскольку меня ведь чуть было не шлепнули. И мне вдруг почудилось, что я не одинок, что некий доброжелательный недоброжелатель затаился в моей квартире. Следовало извлечь его на свет божий, приглядеться к нему, порешить дело. Но как? Уж очень неконкретное было дело.

Я извлек чемодан из шкафа и поставил его на стол. Сверху оказалась рубашка с отпечатавшимся на ней силуэтом револьвера. Я торопливо разгладил ее, что было бессмыслицей, так как рубашку я тут же вынул. Под ней были весьма странные вещи: разбитая чашка и кулек с рассыпавшимся сахаром, зубная паста, фотография папы римского с дарственной надписью архиепископу реймсскому, каковым Э. Д. скорее всего не являлся, томик стихов Поля Валери, три пачки сигарет «Голуаз», одну из них я вскрыл, достал сигарету и закурил. Какие-то циркуляры, письмо на розовой бумаге без конверта, пластинка с песнями Фогга, лиловые конфеты, вешалка, один лаковый башмак, лупа, теннисный мяч, женская фотография в серебряной оправе, печати и штемпельная подушка. Остальное место в чемодане занимали какие-то книжечки, оказавшиеся французскими паспортами. Все это вместе казалось неодушевленным и обезличенным, хаотичным и случайным, из всего этого возникала скорее картина панического страха, нежели образ человеческой индивидуальности. Чемодан разочаровал меня. Он не заполнил пустоты в моей душе, на что я втайне рассчитывал. Я взял в руки письмо на розовой бумаге.